Сволочь

— Хоть десять.

— В таком случае, можешь начинать.

Я величественно откашлялся.

— Медам, месье, — объявил я, — перед нами — известнейший в Брюгге музей изящных искусств Грунинге, история которого восходит к началу восемнадцатого столетия. Подробности — внутри.

Музей был невелик, да и полотен в нем было немного. Я водил нашу группу по малочисленным залам и, испытывая омерзение к себе, предавался гнуснейшему занятию: рассказывал о картинах и мастерах, их создавших. Иначе говоря, всячески мешал людям получать удовольствие от живописи.

— Вы видите перед собой жемчужину музея — «Страшный Суд» кисти Иеронима Босха, — суконным от отвращения языком вещал я. — Алтарный триптих, созданный в начале шестнадцатого века…

— Скажите, Миша, а это действительно знаменитая работа? — перебила меня невысокая полная женщина в очках. В руках она держала блокнот и шариковую ручку.

— Очень, — ответил я.

— И сколько же он, интересно, получил за нее?

От такого изумительного вопроса во мне пропало всяческое раскаянье.

— Нисколько, — сказал я. — Голландец Босх преподнес ее в дар музею Грунинге в знак благодарности за первую выставку, которую ему устроили в Бельгии.

— Очень любопытно, — кивнула дама, записывая в блокнотик свежую информацию.

— Но постойте, — возмущенно вмешался Лилин отец, — вы ведь сами говорили, что музей основан в восемнадцатом веке!

— Говорил, — согласился я.

— А картина написана в шестнадцатом, так?

— Так.

— Тогда как же.

— Благодарность не знает временных границ, — отрезал я. — А теперь перейдем к не менее знаменитой «Мадонне каноника ван дер Пале» кисти Яна ван Эйка.

По левую руку от меня внезапно образовался профессор Айзенштат.

— Миша, — тихо и лукаво произнес он, — а ван Эйк — англичанин?

— Почему англичанин? — удивился я.

— «Ван» — это ведь «один» по-английски?

— Верно, — кивнул я. — А «эйк» по-английски «боль». Мне нравится ход ваших мыслей, профессор.

— Учусь у вас, — с улыбкой парировал профессор Айзенштат.

— Приятно иметь дело с человеком, который, будучи профессором, не стесняется учиться, — с легким поклоном заметил я. — А скажите мне честно, вы ведь, наверно, понимаете по-французски?

— Как вам сказать, Миша… Вообще-то, я читал курс лекций в Сорбонне.

— Понятно, — вздохнул я. — И как вам мои познания во французском?

— Роскошно, — снова улыбнулся Айзенштат. — Они почти не уступают вашим познаниям в истории.

— Я так и думал. Профессор, когда эта бодяга закончится, не хотите выпить со мной по кружке пива?

— Спасибо, Миша, но вынужден отказаться. Я и в молодости был до пива не охотник, а уж в нынешние свои семьдесят шесть. Вот водочки я бы выпил с удовольствием.

— Так в чем же дело?

— Когда б не все те же семьдесят шесть.

— Профессор, семьдесят шесть — это уже не водка, а тринидадский ром.

— Не стану состязаться с вами в остроумии. Вам пока трудно это понять.

— Я уже просто перерос возраст понимания. Вот, скажем, лет двадцать назад…

— Миша, — сказал профессор Айзенштат, — не морочьте мне голову. Публика уже заждалась рассказа о ван Эйке.

Наша группа и в самом деле собралась у «Мадонны каноника», но смотрела почему-то не на картину, а в мою сторону. Я вздохнул и подошел к ним.

— Перед вами, — неожиданно зло сказал я, — одна из известнейших работ фламандского живописца Яна ван Эйка «Мадонна каноника ван дер Пале», написанная в 1436 году, в чем нетрудно убедиться, прочитав табличку под картиной. На картине, выполненной маслом на дереве, изображена мадонна с младенцем в окружении трех фигур, в чем тоже легко удостовериться, если смотреть на картину, а не разглядывать экскурсовода. Поэтому, если вы действительно любите живопись, если она вам в самом деле интересна — смотрите туда, смотрите молча и не ожидая рассказа. Потому что подлинное познается в молчании.

После музея моя экскурсоводческая миссия была закончена. Рита сообщила, что без четверти пять мы собираемся у автобуса с тем, чтобы в пять выехать обратно в Германию, а до той поры каждый волен занять себя чем угодно — побродить по городу, перекусить, купить сувениры. Я постарался как можно незаметней улизнуть от остальных — за два эти дня я устал от постоянного окружения и соскучился по одиночеству. Мне хотелось побыть наедине с собой и удивительно красивым, пришедшимся мне по сердцу городом. Я свернул в переулок и, полагаясь скорее на наитие, зашагал к одному из каналов.

— Миша! — внезапно окликнули меня.

Я, не оборачиваясь, прибавил шагу.

— Миша, подожди!

Я вздохнул, остановился и взглянул назад. Меня догоняла Лиля.

— Миша… — чуть запыхавшись, проговорила она, поравнявшись со мной. — Ты так быстро ходишь. Я едва. тебя догнала.

— Зачем? — спросил я.

— Что зачем?

— Догоняла зачем?

— Погулять. вместе.

— Да ну?

— Ну да. Я. я от родителей. сбежала.

— Молодец, — сказал я. — Монастырь кармелиток в трех кварталах отсюда.

— Зачем мне монастырь?

— Чтоб постричься в монахини, раскаявшись в дурном поступке. Девицы, которые сбегают от родителей, обязательно совершают после этого какой-нибудь чудовищный грех, затем каются и, наконец, принимают постриг. Хочу подсократить тебе дорогу.

— Миша, я тебя. не понимаю.