Сволочь

— Очень верное замечание, — поддержал длинноносый католик. — Пусть сплотятся вокруг горшка, который они же, несомненно, и пристроили на площадь — я думаю, всем уже понятно, с какой целью.

— А? — переспросил раввин, а кантор возмущенно завопил своим скрежещущим голосом:

— С какой-такой целью? Что за грязные намеки?!

— Какая цель, такие и намеки, — уверенно ответствовал католик. — Ясное дело: чтобы посмеяться над всеми. Вы же считаете себя самыми умными.

— Мы бы с удовольствием не считали себя самыми умными, — ядовито возразил кантор. — Мы бы с удовольствием были, как все. Но раз нам не позволено быть, как все, то приходится быть чуточку лучше.

— Вот опять они за свое, — загудели в православных рядах. — Что за народ… — А бородатый предводитель, многозначительно подняв палец вверх, добавил: — Они ведь и Христа. того.

Длинноносый католик поморщился при этом замечании, от которого вдруг пахнуло дремучим средневековьем. Он предпочитал более современные подначки, но все же кивнул в знак солидарности. Казалось, толпа вот-вот сольется в едином антииудейском порыве, но тут невоздержанный протестант, осознав, что католическая община уж чересчур набирает силу, ехидно проронил:

— Вот как? Значит, они себя считают самыми умными? А вы себя кем считаете? Смиренными рабами Божьими с империей на полмира? Нет, господа, как хотите, а в горшке этом, по-моему, кроется какой-то иезуитский подвох. Сразу виден почерк Ватикана.

— Что?! — взвизгнул длинноносый католик, а бородач-православный, склонив голову набок, рассудительно заметил:

— А чего ж… виден… И насчет империи на полмира — тоже истинная правда. Те Христа распяли, а эти оболгали Спасителя с ног до головы. Заодно бы их и порешить. Чтоб два раза не вставать.

— Почерк Ватикана, говорите? — прошипел католик, повернувшись к православным. — А может, рука Москвы? То-то горшок этот краснел! Стоял тут, изволите ли видеть, красный, как. как.

— Как кардинальская шапка, — услужливо подсказал протестант.

Католик побагровел почище горшка, а православные возмутились: бывших россиян уязвила «рука Москвы», а греки, сербы, румыны, болгары и, в особенности, украинцы оскорбились тем, что их смешивают с русскими. Тут глава меннонитской общины, очевидно, решив пресечь эти недостойные христиан распри, миролюбиво заметил:

— Да будет вам, ей-богу, из-за чепухи препираться. Он ведь, горшок этот, и черным бывал, как камень Каабы.

Толпа мусульман тут же вспыхнула, словно бикфордов шнур, а предводитель-атлет громоподобно проревел:

— Что?! Что ты сказал, старый верблюд?

Тут раввин поманил к себе пальцем кантора, и когда тот наклонился, шепнул ему на ухо:

— Знаете что, почтенный, идемте-ка отсюда. Тут становится так весело, что как бы кое-кому не лопнуть от смеха. Сейчас случится невиданный мордобой. Я, правда, не знаю, кто начнет, но догадываюсь, с кого начнут.

Кантор, человек весьма осторожный, кивнул в знак согласия, но покинуть эту неспокойную гавань иудейскому катамарану не удалось — горшок, то ли утомившись от бестолковой ругани, то ли соскучившись от бездействия, внезапно издал трубный звук, а когда все повернулись к нему, сделался прозрачным, как горный хрусталь, а затем из него полилось сияние такой силы, что горожане, невольно вскрикнув, зажмурились и закрыли глаза руками. Спустя некоторое время они отважились открыть глаза и снова вскрикнули: сияние горшка не только не померкло, но сделалось совершенно невыносимым. Оно заливало всю площадь, отражалось от каждого булыжника и устремлялось вверх, в небеса. Издав третий и последний вопль, хаттенвальдцы в благоговейном ужасе разбежались по домам.

Дома они опять жгли свечи, молились, листали священные книги и пришли, наконец, к заключению, прямо противоположному сделанному накануне выводу. Теперь все до единого были убеждены в святости горшка, в его божественном происхождении, а, значит, и в принадлежости к их, единственно верному исповеданию. И каждый был готов отстаивать свое право на горшок до последней капли чужой крови.