Сын башмачника. Андерсен

«Мулат» шагнул в Швецию, где его ждал достойный успех. Стокгольмский королевский театр поставил андерсеновскую пьесу, её разыгрывали передвижные труппы, студенты Лунда рукоплескали автору. Последние увидели «Мулата» в Мальмё, где на датском языке его играло товарищество датских артистов.

Шведская молодёжь стала первой, кто чествовал Андерсена. Юность Лунда решила дать в честь Андерсена обед.

Густая толпа студентов в голубых шапочках подошла к дому, где гостил Андерсен. Когда он вышел к ним, — все обнажили головы. Небеса услышали могучее «ура».

В Мальмё должна была идти пьеса, студенты отправились туда, а Андерсен уехал. Он боялся не выдержать нахлынувших чувств. Андерсен никогда больше не был в Лунде. Это был город счастья, а города счастья не следует посещать дважды.

Зависть следовала за ним по пятам на тротуарах родины. Насмешки лучших людей, обвинения в заимствовании сюжета. Выдающийся Гейберг:

   — Надо будет попросить вас сопровождать меня в Швецию, когда я соберусь туда! Авось, тогда и на мою долю выпадет малая толика таких чествований!

   — Пусть вас сопровождает ваша жена, тогда вы добьётесь их ещё легче! — отпарировал Андерсен. Жена Гейберга — одна из лучших актрис, много крови попортила драматургу.

Копенгаген радовался маленьким успехам нищего выходца из Оденсе, но не мог простить больших успехов того, кто превращался из безобразного утёнка в прекрасного лебедя. Кандидатов на должность лебедей было слишком много, и всякого нового встречали враждебным свистом.

А он, между тем, становился европейской величиной.

Он уже знал: Дакия не поймёт его так как он бы хотел. Она знала его нищим, голодным, смешным, отвратительно одетым — именно поэтому он стремился одеваться модно, лишь только ему позволили крайне скудные средства. В Европе ему улыбались не так, как улыбаются нищему, выбившемуся в люди с помощью добрых людей, ему улыбались как человеку, быть может, наиболее талантливому в своей маленькой стране, где так много писателей и поэтов. Дакия была задворками Европы, питалась научной и культурной силой Германии, сама ничего интересного не производя ни в науке, ни в искусстве. Высокий Андерсен шагнул из этой маленькой страны в Европу, казавшуюся огромной, как в своё время огромным казался ему из Оденсе Копенгаген, но чем выше становилась его слава, чём ярче и надёжней становилась она, и далёкая сказочная Америка и невыразимо великая Россия всё чаще притягивали его внимание читателями и просторами. Возвращаясь в Копенгаген из своих дальних поездок, освежённый впечатлениями, напоенный встречами с наиболее талантливыми людьми, побывав в гуще театральных постановок, напитавшись новейших книг — он чувствовал — только став гражданином мира можно овладеть этим миром.

Он называл «душевной упругостью» своё свойство отбрасывать множество неприятных впечатлений, оставаясь один на один с радостями, впитывая их, питаясь ими для того, чтобы творчество стало солнечней.

Но так было далеко не всегда, ведь на страницах биографии не сознаешься в кошмарных бессонницах, тоске по матери, страхе перед нищетой, перед возникающим образом сумасшедшего дедушки, перед простым человеческим одиночеством в вечной тяжбе со счастьем.

Как раз после «Мулата» он пришёл к мысли о создании «Картинок-невидимок».

И быстро претворил её в жизнь.

В Швеции, Англии и Германии грянули несколько переводов. Особенно обрадовал Андерсена перевод, где критики назвали её «Илиадой в ореховой скорлупе». Андерсена умиляло это выражение.

   — Посмотрите, — делился он с Эрстедом, — названия точнее невозможно придумать!

На что Эрстед отвечал:

   — Название великолепное, но я бы отнёс его скорее к вашим сказкам. Они — суть романы, аккуратно уложенные в размер скорлупы.

   — Как верно... Если бы не ваше ободряющее слово, я бы совсем забыл за романами маленький благородный жанр.

   — «Илиада» дожила до наших дней. Ваши сказки будут существовать века, если вы станете развивать способность к ним, регулярно обдумывать идеи, доводя их до совершенства. Ведь важно не просто написать сказку, а сделать идею и воплощение таковыми, что никто и никогда не явит идею и содержание глубже и короче, а словесное воплощение недосягаемым! — И Эрстед улыбнулся той облагораживающей всё вокруг улыбкой, которой Андерсен всегда мечтал наделить свои сказки.

   — Ваши «Картинки-невидимки» — настоящие сказки. Их будут переиздавать и перечитывать, но вы призваны создать целый корпус сказок. Сделать в сказках открытие, равное Ньютоновскому в физике. И вам это вполне может удастся, если вы отринете сиюминутные работы и сосредоточитесь на главном. Создать нечто новое после братьев Гримм, «Тысячи одной ночи» и Шарля Перро очень трудно, но в вас есть тот лирический задор, какого нет более ни у кого, а это может облагородить любую грубую народную историю.

   — Но лирика никому не нужна, — выдохнул Андерсен. — Критика считает её ненужным довеском к сюжету.