Сын Яздона

Фигуру имел панскую, гордую, беспрекословную. Этот облик был достоин того, чтобы к нему присмотреться внимательней, так как одного взгляда не хватило бы для его изучения. Имел он и дар нравиться, и в то же время что-то отталкивающее.

Глаза попеременно были то манящие, то грозные. Лицо, которое ещё сохраняло некоторую почти юношескую свежесть, дивно подвижное, судорожно покрывалось морщинами и дёргалось, совсем не стараясь скрыть внутренних чувств, которых было верным образом. Человек был такой, что лгать не умел и не хотел, будучи слишком для этого гордым.

Среди своего окружения, когда вёл по нему взглядом, видно было, что тут никого равным себе не признавал, что чувствовал себя выше тех людей и был уверенным, что сделает с ними, что захочет.

Был это тот самый Павлик, что сражался под Лигницей в отрочестве, что потом безумствовал долгие годы, что молодость прогулял, проохотился и пропировал, и которому в конце концов пришла мысль, когда ему всё начало досаждать, стать – ксендзем костёла!

Была в том панская фантазия, но и гордость человека, который хочет править, для чего чувствовал себя созданным.

Могущественный пан, однако он не мог добиться положения, какого желал.

Наилегчайшей к этому дорогой казалось выбрать духовный сан, а в нём энергией добиваться того, что на иной дороге добиться было невозможно.

Епископы стояли тогда наравне, ежели не выше, независимей светских князей. Рим был далеко, а власть сильна.

Однажды решив это, Павел с той силой воли, какую имел, когда чего-нибудь желал, вытащил из укрытия своего постаревшего бывшего учителя, сегодня ксендза Зулу, ставшего где-то около Бохни викарием, взялся с ним заново за учёбу и подхватил, что было обязательно нужно для духовного сана.

Наделённый чрезвычайной памятью, большими способностями, он легко вспомнил то, зачатки чего получил некогда от клехи. Жадно глотая остальное, он, если не вполне усвоил, то только понял, что обойтись без неё ловко сможет.

Уже планируя будущий захват столицы епископов в Кракове, Павел заранее начал угощать и заманивать на свою сторону капитул; сначала принимая скромную физиономию, а когда лучше узнал людей, освобождаясь от этого принуждения.

Он жил в Кракове специально, всегда держал накрытый для капитула стол, одарял каноников, посылая им бочки с вином и дичью, на которую не переставал охотиться в своих и чужих лесах, хотя немного уже эту страсть скрывал.

Кольца и цепи из сокровищницы пана Павла шли на пальцы и грудь каноников. Старички любили его щедрость, нравилась им весёлость, а те, которым наскучили великая суровость и благочестие Прандоты, находили его гораздо более удобным, потому что он и сам для себе суровым не был, и на других обещал смотреть сквозь пальцы.

Так легко скользнул Павел в капитул, хотя рукоположен не был. Делалось это как-то так ловко и пошагово, что, прежде чем люди поняли, чем это грозит, он уже добыл себе желаемое положение.

Жизнь свою, правда, он склонил к будущим планам, но её вовсе не изменил. Охота, которую страстно любил, и теперь была для него наилюбимейшим развлечением, только не рисовался ею. На дворе женская прислуга, до избытка многочисленная, подобранная по привлекательности и молодости, не слишком даже скрывала себя. Ни одну ночь пропели при кубках за столом у него, не обязательно набожные песни.

Но зато богослужения Павел шумно и многолюдно посещал, показывался на них и много способствовал их великолепию.

Балдахины, хоругви, подсвечники, огромные куски воска, великолепные чаши и сосуды он рассылал костёлам.

Этим он сумел приобрести себе милость значительной части капитула и вовремя бросил ему ту мысль, что он, как никто, был создан на пастыря в это время.

Прежде чем умер ксендз Прандота, она имела время вырасти, а после его смерти приспешники Павла громко и смело начали её разглашать. Не всё, однако, духовенство попалось в расставленные силки – более суровое, более внимательное, не дало себя ни захватить, ни ослепить. Теперь вспыхнуло сильное, неумолимое сопротивление тех и разбило капитул на два лагеря.

Приятели Павла, которые сразу поверили в то, что провозгласят и победят, начинали опасаться слишком открытого сопротивления и разделения. После того первого собрания капитула ещё больше проявилось, что выбор будет нелегко осуществить.

Но привыкшего к сражениям Павла из Пжеманкова вовсе это не обескураживало, уступать не думал – скорее эта трудность его ещё подогрела.

Окружали его теперь те самые, что были преданы ему телом и душой. Все те румяные и блаженно улыбающиеся физиономии, что голосовали в капитуле за Павла, оказались вечероом в его усадьбе. Несколько землевладельцев и старшая панская служба дополняли весёлое общество.

Когда вошёл ксендз Шчепан, как всегда гордо и замашисто, глаза всех упали на него. Был это главный работник в панском винограднике.

– Ну! Отец! Что нам принёс? – воскликнул Павел весело. – Поймал ли в наш сачёк хоть одну, но добрую рыбу?

Ксендз Шчепан расставил руки…

– Я вытянул пустую сеть! – отпарировал он. – Воды обширные, рыба не ловится.