Сын Яздона

– Это клевета! Клевета негодяев! – продолжал прибывший. – Мы все несвятые, но опять же не такие проклятые, как разглашают. Монашка убежала из монастыря? Разве эта первая? Затем возложили на епископа, что он её выкрал. Пусть докажут. На охоте убили его любимого слугу, а разглашают, что епископ его прикончил! Где злые языки распускаются, конца нет. Дальше уже не знаю, что на него выдумают.

Ксендз якоб молчал.

Прибывший с приглашением, может, говорил бы дольше, но, увидев, что старец машинально переворачивает страницы книги, лежащей перед ним, и, кажется, мало его слушает, собрался прощаться.

– Будете у епископа? – спросил он.

– Вы знаете, что я в эту зимнюю пору ни на шаг от избы не отхожу, – отвечал ксендз Якоб сухо.

После ухода посла старик сразу начал молиться с тем равнодушием ко всему земному, которое в преклонном возрасте, когда человек становится чуждым свету, свидетельствует равно о надорванных силах, как о спокойствии духа.

Эта прерываемая размышлением молитва продолжалась около часа, когда кто-то постучал в дверь, и вошёл каноник Янко, как всегда сильно взволнованный.

– Что-то новое, – сказал он на пороге, – ксендз-епископ всех нас, врагов своих, соизволил пригласить на обед. Послы бегают во все стороны, уговаривая, чтобы мы шли.

– А вы? – спросил старичок.

– Ну а вы? – повторил ксендз Янко.

Хозяин за весь ответ высунул свою опухшую, обёрнутую мехом ногу.

– Я пойду! – воскликнул решительно Янко. – Да, пойду!

Нужно иметь мужество, чтобы давать напрямик и всегда правдивые свидетельства! Легко жаловаться и ругать за глаза – пришла пора стать с глазу на глаз! Пойду!

Ксендз Якоб вздохнул.

– Будьте бдительны, – шепнул он очень тихо. – Одно из двух; хотите жаловаться в Риме, зачем ему в руки даётесь? Что будет, когда вас там прикажет схватить и бросить в тюрьму?

– Не может быть! Не покусится! Не посмеет! – крикнул Янко. – Капитул в тюрьму!..

Старина покрутил головой, натянул на уши шапочку, поправил овчину – не сказал ничего.

– Я пойду, но не только я один, – говорил Янко, – я на стороне того, чтобы шли все наши, и пойдут. Мы станем для него стеной, скалой, упрёком, мужественно, как голос совести.

Будь что будет…

– А если он такой дерзкий, как разглашают? – спросил хозяин.

Янко немного помолчал.

– Если бы случилось то, что вы пророчите, – добавил он, подумав, – если бы он осмелился поднять на нас руку и в тюрьму отправил, то о том будет знать свет, это создаст ему врагов и ускорит падение гордого…

– Для меня тут речь не о бедной жизни, – говорил он со всё бо́льшим запалом. – Я готов понести мученичество ради интереса церкви, голову отдать, кровь пролить, а не допущу эту столицу, святую мать, бесчестить и срамить! Люди говорят: так где-то бывает, есть плохие епископы, есть пастыри недостойные! Не было их у нас на том кресле, на котором восседал мученик Станислав из Шчепанова, благословенные Винцент, Прандота и Иво! Не было на этой столице ни тени, ни пятна, а сегодня!! Позор!

Янко закрыл глаза.

– Ах! – продолжал он дальше. – Если бы я свою отвагу мог бы влить в других, если бы к нему пошёл весь капитул единогласно сказать: «Мы не хотим тебя, потому что ты – позор, иди отсюда, сын дьявола! Иди, проклятый антихрист!» Убийца с позором бы отступил.

Ксендз Янко вытянул кулак, как бы собирался им ударить невидимого врага.

Возбуждённый, он не заметил, крича, что на последние его слова вошёл ксендз Еремей и, очень спешно сняв шапку, начал шептать с усмешкой:

– Ну что? Ну что? Епископ завтра приглашает к себе на хлеб, на полевку! Что это будет! Вы идёте, отец?

Ксендз Якоб покачал головой.

– Я никуда уже не хожу, в костёл даже не могу.

– А вы? – обратился тот к Янку.

– Как думаете? – спросил с некоторой иронией Янко.

Прибывший смешался.

– Я! Я! – заикался он. – Но я голосую за то, чтобы идти!

Идти!

– Я тоже, – ответил гордо каноник.

Ксендз Еремей живо к нему подскочил, его маленькие глаза горели.

– Да, я пойду, – доложил холодно Янко.

– А другие?

– Думаю, что пойдут все.

Ксендз Еремей вскоре успокоился и вздохнул свободней, казалось, однако, не верит услышанному.

Он добавил потихоньку:

– Раз вы, отец, раз все… Раз решили… я не отстану, иду и я…

Когда это происходило в комнате ксендза Якоба из Скажешова, во дворе епископа кипело и горело каким-то адским огнём. Епископ Павел никогда менее доступным, более гневным, более вспыльчивым не был. Домашняя челядь, постоянно вызываемая и прогоняемая, чаще всего уходила окровавленная и побитая. Никто угодить ему не мог.

Не выезжал он вовсе не охоту, без которой раньше трёх дней не мог обойтись, таскался по пустым комнатам, в костёл не заглядывал, навещающих гостей принимал с лицом хмурым и насупленным. Своих доверенных ругал и показывал им презрение.

Только с несколькими своими приближёнными из капитула, а чаще всего с ксендзм Шчепаном, имел он тайные совещания.

На Вавеле в костёле велел другим себя заменить.

Челядь епископа рассказывала, что с женой убитого Верханца, неутешной в скорби и гневе, в течение нескольких дней происходили такие крикливые сцены, что её, наконец, ночью схватили силой и вывезли. Куда, никто не знал.