Сын террориста

Присяжные выслушали и мнение команды Кунстлера: Кахане убили враги в его собственном окружении, а затем убийцы подставили моего отца, подложив ему орудие убийства, когда он лежал, истекая кровью, на Лексингтон-авеню. Присяжным не раз напомнили, что благодаря смятению, царившему в “Марриотте”, ни один свидетель не помнит, чтобы он видел, как мой отец стреляет в Кахане.

Когда присяжные возвращаются в зал, чтобы вынести вердикт, уже поздний вечер и мы с мамой уже дома в Джерси-Сити. Звонит телефон. Моя мать берет трубку. Это жена дяди Ибрагима, Амина. Она кричит так громко, что даже я ее слышу: “Невиновен! Он невиновен!”

Зал суда просто взрывается после вердикта. С одной стороны зала слышны крики ярости, с другой — стоны облегчения. Они как два противостоящих штормовых фронта. Что касается судьи Элвина Шлезингера, он разочарован решением присяжных. Он считает, что это решение “лишено здравого смысла и логики”. Потом, словно испугавшись, что он выразился недостаточно ясно, судья добавляет: “Я уверен, что обвиняемый совершил насилие над нашей страной, нашей конституцией и нашими законами, над людьми, которые стараются мирно сосуществовать”.

Присяжные признали моего отца виновным по менее тяжелым статьям: незаконное владение оружием, нападение (на почтальона и старика — сторонника Кахане), применение насилия (угон такси). Судья приговаривает его к максимальному сроку, предусмотренному законом: от семи до двадцати двух лет. Но толпа все еще бурлит, даже когда присяжные покидают зал суда. Один из сторонников Кахане указывает на пустую ложу присяжных и кричит: “В этом жюри не было наших!” Другие скандируют: “Смерть Нуссару! Смерть Нуссару! Арабские псы сдохнут!”

* * *

Тот факт, что отца не признали виновным в убийстве, дает нашей семье некоторую надежду на то, что нас перестанут преследовать. Адвокаты подают апелляцию. Мне восемь лет, и я уверен, что Баба

в любой момент может войти в дверь, и мы снова заживем как прежде. Но отец так и не появляется. И с каждым новым днем, когда этого не происходит, я все глубже ухожу в себя.

После суда проходит год, и щедрый поток пожертвований в адрес нашей семьи потихоньку иссякает и превращается в тонкий ручеек. Прожить на эти деньги становится непросто. Друзья моего отца все еще верны его семье (Мохаммед Саламех, работающий курьером, обещает жениться на моей сестре, когда она подрастет), но в еще большей степени они верны джихаду (еще до того, как моя сестра станет подростком, Саламеха осудят на 240 лет тюрьмы за соучастие в нападении на Всемирный торговый центр). Мы все время переезжаем из Нью-Джерси в Пенсильванию или обратно, обычно после очередной угрозы. К моменту окончания школы я сменю местожительство 28 раз.

Мы теперь постоянно живем в плохих, опасных районах, и поблизости нет других мусульманских семей. Меня все время пинают и толкают в школе, потому что я не такой, как они, потому что я толстый и мало разговариваю. Мою мать обижают на улице, дразнят ее “привидением” и “ниндзя” из-за ее хиджаба и никаба. Нет никакой стабильности. Кто-нибудь всегда узнает, кто мы такие. Тут же распространяется молва, что мы те самые Нуссары

. Снова страхи, снова унижения, снова мы переезжаем.

И поверх всего этого я ощущаю нескончаемую пустоту — я скучаю по папе. Я физически ощущаю, как эта пустота все разрастается, пока наконец не занимает мои мысли полностью. Его нет, чтобы поиграть со мной в футбол. Его нет, чтобы объяснить мне, как вести себя с ребятами, которые надо мной издеваются. Его нет, чтобы защитить мою мать от обидчиков на улице. Он в федеральной тюрьме в городе Аттика и не выйдет на свободу, пока мне не исполнится по крайней мере пятнадцать. А может, и до тех пор, пока мне не исполнится двадцать девять. (Я непрерывно произвожу в уме эти подсчеты.) Я говорю себе, что больше не стоит на него рассчитывать. Но каждый раз, когда мы видимся, надежда возвращается. Когда я снова вижу всю нашу семью в сборе, мне кажется, что возможно все, даже невозможное.

* * *