Сыновья

Колчак волновался. Даже его мощный ум не мог объять безмерность катастрофы, ответственность за которую он не хотел перекладывать на других. Пропал аппетит, сон. Тяжёлый кашель распирал грудь до боли в мышцах. Он был подавлен ежедневными многочасовыми утомительными допросами и морально сломлен в процессе дознания. Во время небольших перерывов между допросами он нервно шагал по камере, пытаясь продумать ответы на вопросы следователя.

Прогулки в тюремном дворе были невыносимыми для адмирала. Его освистывали, осыпали бранью, насмешками такие же арестанты, как он. Он просил конвоиров, чтобы его раньше уводили с прогулки. Адмирал не терпел издевательств.

Владимир Николаевич Пепеляев гулял один. Он был спокоен. Он знал, ему грозит расстрел, и морально готовился к нему. Он был всегда чисто выбрит, подтянут и даже весел. У него недавно имелась возможность, как и у других членов правительства, бежать из правительственного салон-вагона, в котором они жили в Иркутске. Но он не мог оставить Колчака и возложить всю ответственность за происшедшее в Сибири за последний год только на него. Он внутренне даже гордился тем, что ему придётся умереть за Россию рядом с таким верным её сыном, как Колчак.

Следствие торопилось. На подходе к городу появились «каппелевцы». Иркутский ревком боялся, что в случае захвата города они освободят Колчака и Пепеляева. Тюремную охрану сменили на красногвардейский караул. Свет в тюрьме гасили в восемь вечера. Из коридоров, освещённых огарками свечей, доносилась брань красногвардейцев, грозивших расстрелами и казнями. Они орали у камер заключённых, но особенно изощрялись у камеры Верховного правителя.

Он затыкал пальцами уши и ходил по узилищу, заглушая голоса стуком сапог.

В тот вечер Колчак услышал привычную суету в коридоре, топот ног охранников, звон ключей. «Неужели за мной?» – подумал он и припал к глазку. Щелкнул ключ в соседней камере, где сидел китаец-палач, ещё недавно казнивший арестованных красногвардейцев. И вскоре мимо камеры Колчака проплыло грустное лицо китайца, сопровождаемого четырьмя конвоирами. Усиленный караул полагался только расстрельным арестантам. Потом всё стихло. Но адмирал так и не прилёг. Он ждал своей очереди. Около полуночи в коридоре снова раздались шаги. Они приближались к его камере. Александр Васильевич услышал у своей двери тяжелое дыхание и знакомый щелчок ключа.

«Это уж за мной!» – подумал арестованный и в открывшуюся дверь услышал:

– На выход!

Он не спеша надел шинель, адмиральскую фуражку. Закашлялся. Поднял воротник шинели. Взял со стола золотой портсигар с папиросами. Постоял, окинул взглядом камеру, будто боялся что-нибудь забыть. Конвоиры с любопытством наблюдали за адмиралом и не пытались нарушить его сосредоточенность. Верховный правитель вызывал у них не только страх, но и уважение. Колчак окинул взглядом четверку конвойных.

– Кто из вас начальник конвоя? – спросил адмирал.

– Я! – ответил крепко сбитый красногвардеец.

Арестованный, глядя ему в глаза, достал из кармана кителя вдвое свёрнутый лист. Это было его последнее письмо возлюбленной Анне Васильевне, арестованной вместе с ним.

– Прошу передать в двадцатую камеру Тимиревой! – и вышел в коридор.

Его вывели в тюремный двор, где стоял американский автомобиль с зажженными фарами. В свете фар Колчак увидел идущего под конвоем Пепеляева. Александр Васильевич поднял глаза на окно камеры, где томилась любимая Анна, и вспомнил её четверостишие:

В осенних днях такая грусть. Прекрасна осень-королева, Что ни пошлет судьба мне – пусть! Приму без ропота и гнева.

…Седьмого февраля одна тысяча девятьсот двадцатого года Александр Васильевич Колчак и Владимир Николаевич Пепеляев были расстреляны в устье реки Ушаковки при впадении её в Ангару. Колчак перед расстрелом выкурил папиросу и со словами: – Пользуйтесь, ребята! – бросил свой золотой портсигар к ногам целившихся в него красногвардейцев. Застегнулся на все пуговицы и встал по стойке «смирно». Было шесть часов утра. Тела убитых спешно опустили в прорубь.

*

Александр Сотников вернулся в Томск через месяц после гибели Александра Фильберта. Вернулся, не похожий на себя. Под глазами тёмные круги, тусклый взгляд, невнятная речь. Шарлотта, взглянув, сказала:

– Ты морально опустошён. Тебе нужен отдых. За последние четыре года на твою долю выпало столько вынести, что ни один здоровый человек не осилит. Побудь дома! Не ходи на службу! Приди в себя!

– Нет! Я пойду на работу, займусь любимым делом. И, может, пройдёт эта депрессия, – отвечал Александр.

Отметили сорок дней со дня гибели Александра Фильберта. Помянули, поплакали, вспомнили добрым словом.

– Даже могилки на земле не осталось! – сокрушалась Шарлотта Егоровна. – Бедный мой мальчик! Он так и не успел стать мужчиной.

– Зря ты так говоришь, Шарлотта Егоровна! – грустно сказал отец. – Он стал настоящим мужчиной, потому что определил главным мерилом своей жизни – порядочность. Он ни в большом, ни в малом ни разу не преступил её.

А молодая Шарлотта целовала фотографию в траурной рамке и не верила, что брата нет в живых.