Сыновья идут дальше

Дунин схватился за чернильницу, но пересилил себя. Мильдик, вернувшийся с Волги, бормотал:

— Друзья, друзья, давайте разберемся… Что нам мешает понять всех?

Он бросился было за водой для Дунина, но Филипп остановил его знаком.

Лукин не повышал голоса:

— Правду в могилу не унесешь. Скажи хоть сейчас, какого Алексашки мы холуи? Керенского, скажем, или Меншикова?

— От Алексашкиной пильни[15] вы и пошли, — напомнил Дунин.

— При том Алексашке наших предков до смерти пороли. Ты это должен знать, — Лукин не сдавался.

— Их до смерти, а вы до огородов дослужились.

— Огороды что же, клейма на нас? — прищурился Лукин.

— Клейма, потому что вы огородами от всего мира отгородились. Для вас корова дороже завода. Пусть он провалится, только бы она не пала.

— А кто довел? Кто довел?

И опять начинали разговор о хлебе.

— Народ поймет нас, поймет, почему хлеба нет! — кричал Дунин.

— Поймет, да помрет…

— Ваши господа, Керенский с генералами да с Козловским, с прошлого года намутили. Потому и голод теперь. Вы-то знаете, только охота вам на хлебце сыграть. Правду свою вы прожили. Давай по всей правде! Кабы учет был, всем хлеба хватило бы. И молока. Так ты свою буренку первый угонишь от учета. Скажешь, что яловая…

— Жили мы без учета.

В мастерскую огородники ходили исправно, но ничего там не делали. Линовали лист фанеры, садились играть в шашки, пили морковный чай и с азартом толковали о том, сколько народа вымрет нынче в Питере, где вспыхнула эпидемия холеры.

— В холеру при царе умирали по сто, а теперь клади…

Чебаков сказал в сердцах, встретившись с Лукиным у проходной:

— Будто в очко играете, а не о людях говорите.

А тот ему все так же спокойно:

— Без дела ты болтаешься, Палыч. Приходи к нам в цех в шашки играть. Мартен-то твой остановился.

— Тьфу, что за люди…

— Устьевские.

— Устьевские, да со всячинкой.

После Первого мая огородники посмеивались:

— Сунули ребятам по полфиника — знай, мол, наших. Финик-то советский топором рубить…

С финика и пошло.

Через два дня Буров проходил по цеху, где работали огородники. Он не смотрел по сторонам, но все видел: игру в шашки, остановившиеся станки, чайники.

— Буров, по полфиника вы дали, а хлеб когда?

Родион, не отвечая, шел дальше.

— Ребятам по полфиника, а себе по мешку? — закричал Лукин. — А хлеб где?

Родион, смертельно побледнев от оскорбления, вплотную подошел к Лукину.

— Вам, подлецам, ни хлеба, ни жизни.

Этого только и ждали. Огородники галдели почти радостно, довольные тем, что не выдержал всегда спокойный Буров.

Лукина рядом уже не было. Неслись беспорядочные выкрики:

— Завладели наганами, так оскорблять можешь? Ну, погоди, дойдет…

— Говори, зачем завод не вывозишь?

— Завод не дадим растащить. Хотите, чтоб лопухом заросло?

Кто-то ударил по станку железным листом.

— Не выпускайте его отсюда! Когда завод вывезешь?

Это был голос Лукина.

На Родиона насели. Ловко и с силой он сбросил сразу двоих, и те откатились в сторону, удивленно поглядывая на него. Огородники закричали:

— Не здесь! Не здесь! Волоки его, черта, к Горбатому мосту.

На Бурова навалилось человек десять. Ему скрутили назад руки и так повели к воротам. Навстречу показался Федор Воробьев. Он бросился к огородникам.

— Товарищи, оставьте! Что вы?

А вокруг было почти пусто. Все, кто работал в других цехах, — а работало теперь очень мало, — разошлись на обед. В цехе задержались одни огородники. Лукин правильно выбрал время для бунта. Воробьев понесся к воротам звать на помощь. Огородники прижали его к закопченной низкой стенке. Федор видел перед собой раскрасневшихся от злобы людей.

— А кляп в рот признаешь?

— Дорого вам обойдется, подлецам, — прохрипел он, падая на землю.

Родиона били в грудь и пониже, в бок. Удары в бок были нестерпимы, он едва удерживался от стонов. Били расчетливо и приговаривали:

— Ничего, окунешься с моста — легче станет. Не бойсь, мы тебя на веревке спустим и подымем.

С соседних улиц бежали торговки, посадские мещане. Родион стал терять сознание. Он уже ничего не видел, тяжелые удары отдавались в голове, и он машинально их считал: «Раз, два… Сейчас опять ударят…» Но он еще чувствовал, что ноги передвигаются. Куда он идет? И вдруг под самым ухом послышался пьяный голос:

— Родион Степаныч, я, Монастырев, презренный штрейх, тебя не бью… Выпил я сегодня… Душа у меня пропащая… Не бью тебя, дорогой товарищ Буров… На том свете скажи господу, может, скинут мне что за это…

Раздался смех. Огородники отгоняли Монастырева прочь.

До Горбатого моста Бурова не довели. Красногвардейцы, которые проходили в саду ученье, выскочили на улицу. Один из них выстрелил в воздух. Пуля ударилась в стену больничного дома и, отскочив, рикошетом убила случайного прохожего. Толпа разбежалась.

Бурова подняли с земли и внесли в больницу. Сухин дважды был у Родиона в тот день.

— Тут больно? — спросил он, осторожно нажав на печень.

— Болит.

Его лицо покрылось холодной испариной. Сухин видел, что боль невыносима.

— По этому месту и били?

— Да. И по этому…

— Знали они, что ли, куда бить?.. — Сухин словно спрашивал сам себя. — Так и доконать могли. А вы-то знаете, что… серьезно больны?