Сыновья идут дальше

— Со мной успеем, — Буров нетерпеливо приподнялся на кровати. — Доктор, прошу вас, честного человека, скажите, верно ли, что того убило рикошетом? А со мной после.

Он не выдержал и застонал.

— Да ведь говорил я, было вскрытие. Пуля вошла обратной стороной, понимаете? И на стенке след, штукатурка обвалилась.

— Доктор… — Родион помедлил для того, чтобы найти самые убедительные слова. — Доктор, Орест Сергеич, посад наш — место маленькое, а политика сегодня была серьезная, злая. Убит Домрачев. Он при Керенском за эсерами ходил, а потом от всех отошел, никто он. И все равно — будут кричать, что мы таких на мушку берем. Это для них хлеб. Редкий случай. Им от такой смерти нажива. Не поверят, что отскоком… Нам запишут. Так верно ли, доктор, что пуля другой стороной ударила? Или только говорите, чтоб мне спокойнее было? Вот этого не надо. Скажите, как есть, я разберу кто.

— Было вскрытие, установили. Акт написали.

— Вот мне бы эту бумагу.

— Будет, будет. Лежите спокойно.

— К утру поднимете меня на ноги?

— Недели через две-три. — Сухин сказал это для успокоения больного, он подозревал худшее.

— Так я сам поднимусь. Нельзя мне сейчас лежать. — Буров опустил на пол ноги, и в беззвучном плаче затряслись плечи. — Для них что кровь, что голод — только бы в свое очко сыграть.

Утром с первым поездом из Питера приехали в поселок незнакомые люди. Они бродили вокруг завода, а больше толкались на базаре и расспрашивали, записывали в книжку. Были они в светлых пиджаках и в соломенных шляпах, счищали грязь с желтых ботинок, принюхивались к людям, и лишь только человек начинал говорить, как они перебивали и досказывали за него. Трое были молодые и поджарые, четвертый пожилой, в золотом пенсне, потный, неряшливый. Пожилой, как только мог, старался поспевать за молодыми, и ему это давалось нелегко. Он больше разговаривал с женщинами и окликал их, точно квакал: «Ба-бушка» или «Те-тенька».

— Ну да, ну да, — торопил он женщину, которая им повстречалась, — значит, сначала оцепили завод…

— Этого я не знаю, — нерешительно отвечала женщина. — Как его оцепить? Тут ведь на несколько верст кругом будет.

— Ворота-то одни, — торопили ее эти люди, не отрываясь от блокнотов.

— Ворота одни, а в заборе теперь столько ходов повыломали. Так что оцепляй не оцепляй…

— Погоди, тетенька. А потом выбежали красногвардейцы и не предупредив, да?

Он переглянулся с тремя другими:

— В пятом году полиция предупреждала, — и быстро сделал пометку в блокноте.

— Да ведь выстрел я слышала издалека, — слабо возражала сбитая с толку женщина. — Один был выстрел. Я за водой шла, и вот слышу я…

Но она уже была не нужна приезжим. Дунин пошел за ними следом и окликнул пожилого:

— Папаша, вы из какой газеты будете? Да кто вас разберет! Вчера назывались «День», сегодня «Ночь», вчера «Речь», сегодня «Полслова». Папаша, чего ты за бабами гоняешься, ты меня, большевика, спроси. Все расскажу по порядку. Без вранья, одну правду.

Пожилой поглядел и сказал с расстановкой:

— С вас еще спросят, гражданин хороший! Мою газету как Виктор Михайлович назвал, так она и называется.

— Чернов-то? Вон с той площади его и турнули, воду поднесли, чтоб очухался. Нехорошо, папаша, в летах, а за кровью гоняешься. Взопрел даже.

На другой день в «Деле народа» писали, что на улице поселка красногвардейцы стреляли в рабочих пачками.

Эта газета лежала у Дунина. И он не знал, показывать ли ее больному Бурову. Посоветоваться было не с кем — Андрей Башкирцев уехал из поселка. Дунин читал, перечитывал. В нем закипала кровь от обиды. Он пошел к доктору Сухину и попросил разрешения навестить Бурова.

— Орест Сергеич, что у него?

— Он серьезно болен.

— Но что же?

Ответ ошеломил Дунина:

— У него, видимо, рак печени. Он уже давно болен, но скрывал это от себя и от нас.

— Да, нам болеть некогда. Не знаю, как быть.

— А что?

Дунин показал газету.

— Да ложь это все, мерзкая ложь. Но больного нельзя волновать.

— Нет, ему надо это знать, — решил Дунин. — Простите, но покажу. А то он мне не простит потом.

Буров побледнел, он почувствовал ужасную слабость, и газета выпала из рук.

— Филипп, ты понимаешь, что́ это значит. Поедем в город, — он спустил ноги с койки и застонал. — Нет, не могу. Филипп, отведи меня домой.

— Да нельзя, нельзя, — повторял Сухин, пришедший в палату.

Родиону не удалось подняться на ноги.

— Сам поезжай, Филипп, сейчас же. И объясни. А потом ко мне.

Наутро у заводских ворот повесили короткое объявление. Заводский комитет объявил мастерскую, где работали огородники, закрытой на день и предложил всем, кто работал в ней, поступать заново.

Лукин тотчас скрылся. Остальные проходили через приемочную комиссию. Председателем комиссии назначили Дунина. Огородники еще пытались постоять за себя.

— Двадцать лет проработал, а теперь… — кричал один из них, наскакивая на Дунина.

— Теперь докажи, кто ты, — с непривычным для него спокойствием отвечал Филипп.

— Я не с горячего поля, я тутошний. Чего еще доказывать? Душу вывернуть, что ли?

— Давай, тутошний, в цех, — предлагал Дунин.

Разбор продолжался в мастерской. Дунин подходил к инструментальному ящику.