Т. 2. Ересиарх и К°. Убиенный поэт

— Мода на такие танцы уже прошла, но мне они по-прежнему нравятся. Добродетель тоже больше не в моде, что ж! Но я все равно ей служу… Сам я родом из Лиона, обыкновенный мальчишка из Круа-Русс. Отслужив в армии, я стал старьевщиком. С раннего утра я обходил кварталы города с криком: «Старье берем!» — а вечером, смертельно усталый, еле тащился к себе домой, на холм Тир-Кюль. У меня была сестра, прехорошенькая, она зарабатывала три франка в день. Родителей у нас не было, мы жили вдвоем. Что вы хотите? Я отнюдь не был бабником, она не была потаскушкой. Стряпня, семья, хозяйство… Мы были счастливы, а из счастья произрастают всевозможные добродетели. Добродетельная кровь нашего великого предка велела нам не упускать понапрасну своего счастья и быть добродетельными до конца. Так мы стали любовниками. Все эти поношенные вещи, порыжевшие старые шляпы, расползающиеся прямо в руках, по правде сказать, приносили не очень много, и я стал рыться в отбросах, обшаривать городские помойки. И порой мне попадались такие находки, что с лихвой вознаграждали за многодневные бесплодные поиски. Затем мы поселились здесь, в Кремлен-Бисетр. Изо дня в день я продолжал делать ту же работу. Отбросы, городские свалки — в общем, все одно и то же, меняются только названия. И вот я живу в счастье и добродетели, воспитываю этих детей, которых подарила мне моя супруга, моя сестра.

* * *

С трудом заставил я себя дослушать до конца этот омерзительный рассказ. Я чувствовал какую-то необъяснимую дурноту, у меня стучало в висках, я испытывал непреодолимое отвращение к этому семейству и их вонючей лачуге. Фамарь Пертинакса Ретифа слушала, стоя очень прямо, с блуждающими глазами. Ее одутловатое лицо с расплывшимися от беременности чертами, вытянулось, как лицо голодной рабыни. Толстая нижняя губа, наследственный признак добродетели, отвисла, и прозрачная струйка слюны стекала на подбородок, подтверждая честное отупение и сучью преданность. Руки свисали, как плети. Очевидно, ее донимали вши, время от времени она вскидывала правую руку и принималась яростно скрести свою грязную голову. На безымянном пальце у нее я заметил грубое кольцо, в оправу был вставлен опал: камень, приносящий несчастье, гнусный камень, поганая смесь мочи, слюны, спермы и раздавленной склеры. Дети, слушая рассказ папаши, расплакались. Они хватали его за руки и целовали их. При виде подобных проявлений добродетели душа моя наполнилась какой-то слащавостью, в голове роились самые заурядные мысли. На глаза навернулись слезы, мир вокруг приобрел опалово-туманные очертания. Но, к счастью, мои сдерживаемые рыдания вызвали нечто вроде бортовой качки во чреве Фамари^{81}, я улыбнулся, ухмыльнулся, рассмеялся и снисходительно склонился, чтобы поцеловать руку этой женщине, которая в результате всех переживаний так комично потряхивала пузом.

Словно опасаясь преждевременных родов, Пертинакс Ретиф заботливо и участливо смотрел на это бурное чрево. И только шептал:

— О сестринское чрево жены моей! О жемчужина моя… драгоценная жемчужина!

Тогда-то эта чувствительная женщина, наконец, заговорила, и это были единственные слова, которые я от нее услыхал:

— Жемчужины умирают.

При этих словах слезы вновь навернулись мне на глаза, а Пертинакс Ретиф с фальшивым пафосом принялся декламировать стихи, которые, вне всякого сомнения, сочинил сам, в том числе и последнюю строку:

Смерть помещает нас в божественный ларец,Пока же будем жить среди отбросов этих.

О добродетель, о прославленный венец!Мы будем долго жить, сестра моя и дети,Что лучше может быть, чем эта добродетель?^{82}

Слезы мои тотчас же высохли. Телодвижения юного Никола несколько поутихли. Я с удовольствием повторил:

У Мальпигиевых пирамид

Башня из слоновой кости встала,Наклонясь подобием Пизанской.

Затем, обращаясь к старьевщику, я произнес:

— Друг мой, приятель мой, вот к чему привела ваша добродетель и добродетель господина Никола, вашего предка: вы просто-напросто старьевщик, а еще потомок императора!

Пертинакс Ретиф был несколько уязвлен, но тем не менее, покраснев от гордости, заявил:

— Я патриарх!

— Ну допустим, — не стал возражать я, — патриарх! Отец семейства! Ты весьма дорожишь своей добродетелью! Но посмотри сам: у истоков родословной — император, а в итоге — старьевщик, довольный своей участью. А сын твой мог бы стать весьма добродетельным и благопристойным золотарем. К счастью для него, такой профессии больше не существует, и выгребные ямы чистят теперь машины…

Остаток гордыни помешал Пертинаксу Ретифу понять то, что я сказал. Он только и повторил:

— Да, я потомок императора, но я патриарх.

* * *