Т@йва: Диалоги о Японии

– Не тяжело было существовать параллельно в двух мирах?

– Нет, скорее эта возможность выхода в другой мир придавала особую прелесть моему тогдашнему существованию и очень поддерживала меня, позволяя, с одной стороны, преодолевать бытовые трудности, которых было в избытке, а с другой – переносить постоянное напряжение, вызванное общением со столь сложным текстом. Ведь помимо языковых трудностей были трудности и чисто психологические. Мой муж, например, считал, что «Повесть о Гэндзи» – произведение настолько печальное, что постоянное общение с ним в течение долгих лет должно невольно действовать на человека угнетающе. Судьба большинства героев «Гэндзи» действительно печальна, но, с другой стороны, они так ценили каждое уходящее мгновение жизни, так умели наслаждаться его красотой! Внимание к тому, что тебя окружает, к каждому моменту твоего существования, к каждой мелочи, даже самой, казалось бы, незначительной, по-моему, и является главной и самой привлекательной особенностью японского мировосприятия. Это то, чему все должны учиться у японцев. Мы устремляемся вперёд, тщась объять необъятное, пренебрегаем тем, что рядом, стремясь отыскать какую-то высшую красоту. Японец же настроен на то, чтобы видеть эту красоту в том, что его окружает, и оттого каждая малость полна в его глазах высшего смысла. Это особенное мироощущение можно обнаружить уже и в «Гэндзи», но с максимальной полнотой оно выражается, пожалуй, в хайку – японских трёхстишиях, которые видятся мне квинтэссенцией всей национальной культуры в целом. Примечательно, что именно хайку, эта самая, казалось бы, национально окрашенная форма японской поэзии, стали своеобразным даром японцев мировой литературе, ведь в настоящее время хайку пишут во всех странах и сами японцы говорят об интернационализации хайку. Это распространение японских трёхстиший, выход их за пределы одной страны – не столь уж необъяснимое явление, ведь хайку – это не столько форма поэзии, сколько определённый способ мышления, определённый способ видения мира. И истоки этого видения мира можно обнаружить уже в хэйанской литературе. Поэтому мой переход от самого крупномасштабного произведения японской литературы, каковым является «Гэндзи», к самой краткой литературной форме – хайку, которой я преимущественно занимаюсь в настоящее время, внутренне обоснован и вполне естествен. К тому же я вряд ли бы сумела понять и оценить хайку так, как могу это сделать теперь, после тринадцатилетнего общения с Мурасаки Сикибу.

– За эти годы у вас не возникло ощущения, что Мурасаки жива, что она рядом с вами?

– Да, мне казалось, что я ощущаю её очень близко. Когда я читала её дневник, у меня возникло даже чувство, что между нами существует определённое внутреннее сходство. Да, одно из самых чудесных свойств литературного произведения – делать возможным общение с человеком, удалённым от тебя временем и пространством. Мурасаки Сикибу жила в другом веке, в другой стране, но, читая то, что написано её рукой, мы можем проникать в её мысли, в её чувства и общаться с ней не менее полноценно, чем мы общаемся с живыми людьми. И надо сказать, что хэйанская литература создаёт самые благоприятные возможности для подобного общения. Если взять первые европейские романы, то, не говоря уже о том, что они появились гораздо позже «Гэндзи», они всегда изображают идеализированных, вымышленных героев, очень обобщённых и упрощённых, наделённых, как правило, каким-то одним качеством и действующих к тому же в идеальных, вымышленных обстоятельствах. Женская проза эпохи Хэйан, и особенно «Гэндзи», описывает живых людей, меняющихся сообразно жизненным обстоятельствам, думающих, чувствующих так, как это делают реальные люди. Прелесть хэйанской литературы, помимо всего прочего, заключается именно в том, что она через многие века донесла до нас дыхание живой жизни. К тому же, уже тогда возникло удивительное свойство японской литературы, и не только литературы, но и всей культуры в целом: передавать сложное через простое – смутность и сложность человеческих чувств не через усложнённый и не менее смутный образ, как это часто бывает в европейской литературе, а через зримую, осязаемую конкретность детали. Это движение от конкретности к мысли и чувству, от единичного личного переживания к обобщению характеризует, по-моему, все уровни японской литературы.