Табернакль

Fкte des tabernacles – une des trois grandes sollenites des Hebreux; celebree apre2s la moisson sous les tentes et les feuilles [en memoire de leur campement dans le desert apre2s la sortie d’Egypte].

Tabernacle eternel – ciel, sejour des elus.”

Я помаленьку забывала французский своего детства, подруга только начинала “parler franCais”. Обе мы не знали, что такое “l’arche d’alliance” – лук? арка? – и не имели понятия о “ciboire” и “custode”(первое оказалось ковчегом, второе – дароносицей, третье – алтарной завесой).

Зато обе догадались, что “fкte des tabernacles” – праздник кущей.

– Говоришь, это католическая дарохранительница? Что хранят в дарохранительнице?

– Святые Дары…

– Просфоры? Хлеб церковный? Вино, которым причащают? Частицы просфор? Есть ли у тебя знакомый священник?

– Есть, – отвечала я, – но к нему надо ехать с Витебского вокзала, поезда постоянно отменяют, а номер телефона новый, нынешняя справочная его не дает. Если к незнакомому батюшке подойти и спросить, он ответит.

У кого точно был знакомый священник, так это у Князя с Княгинею, что в те времена было удивительно.

Князь рассказывал в палате о Троеручице, а дети, Мирович и Княгиня слушали. Слушала и я, стоя возле палаты в коридоре, дожидаясь кого-то, не помню теперь кого, то ли Орлова, то ли Жерехову, то ли руководителя биомеханической лаборатории.

Вначале мне показалось, что Князь рассказывает какую-то сказку Гауфа вроде “Калифа-аиста”. Речь шла о восточном городе с минаретами, дувалами, дворцами и хижинами, ишаками, закутанными в покрывала красавицами, холодной чистой водой водоносов, деревьями, в чьей листве созревали шелковицы, таились рыжие жердели или розово-золотые гранаты. Мальчика звали Мансур, он был сын богатых родителей и играл в ножички с названым братом Османом.

Я отвлеклась ненадолго, а когда снова стала слушать, мальчик успел стать юношей, его крещеные родители окрестили и его, в крещении назван был он Иоанном (а брат его Космою); родной их город именовался Дамаском, Князь рассказывал об Иоанне Дамаскине, великом святом, чьи молитвы столетия звучат в церквах, весь Октоих его и иже с ним.

Иоанн Дамаскин боролся с ересью, в частности с иконоборцами, писал гневные письма жителям других городов и прихожанам своим, был оклеветан, легковерный правитель в гневе велел отрубить святителю правую руку мечом дамасской стали, после публичной казни отрубленная рука осталась висеть под палящим солнцем для устрашения народа, а самого истекающего кровью Иоанна Дамаскина отнесли домой; придя в себя, стал он умолять, чтобы принесли ему его руку, чтобы была она рядом с ним, а то очень он по ней скучает и тоскует.

– Правда! – вскричал один из новоприбывших “железнодорожников”, обращаясь к “электрикам” Пете и Паше. – Мне так было тоскливо видеть, что моя рука валяется на насыпи отдельно от меня, что я стал звать ее, а потом отключился.

Гневливый правитель, чиновники, стражники, клеветники и палач сжалились над Иоанном Дамаскином, принесли ему руку. И вот он, приложив десницу (Князь так и сказал “десницу”, видимо, отличая ее от шуйцы) к обрубку плеча (и плечо он назвал плечом, в отличие от большинства людей, именующих этим словом надплечье), стал молиться об исцелении перед образом Богородицы.

Он так молился, что устал и уснул, а проснувшись, увидел, что рука его приросла, только красный шрам со следами запекшейся крови напоминает о казни.

– Да, – сказал “железнодорожник”, – уж мечом-то дамасской стали небось, как бритвой, рубанули, это не то что вагонными колесами оторвало…

Узнав о чуде, правитель догадался: на святого возвели напраслину – и извинился перед ним. А Иоанн Дамаскин одел Богородичную икону в серебряную ризу с драгоценными камнями, приложил к ней серебряную руку в память о чудесном исцелении, и стала та икона Божией Матери называться “Троеручица”.

По волне восторга и отпускаемым замечаниям было понятно: Троеручица заняла достойное место в еретически эклектичном пантеоне, воздвигшемся в воображении детей наряду с Хураканом, Сильвером, капитаном Катлем, Одноглазкой и Медведем Липовой Ногою.

“Вот как, – думала я, идя из клиники в научный особняк под непривычным для наших широт голубым небосводом, – рукою, возвращенной ему Богородицей, написал Иоанн Дамаскин свод молитвенных песнопений, по сей день звучащих в храмах всего мира…”

Лет через десять узнала я: перед тем, как их написать, постригся он в монахи, принял обет молчания, терпел суровейшее обращение от приставленного к нему, послушнику, духовного наставника, плел корзины, тащился за незнамо сколько пропыленных зноем Востока верст продавать их, неузнанный и неузнаваемый, в город, где некогда блистал проповедями, был богат и уважаем, а ныне влачился в рубище; он ночевал под многозвездным шатром восточных небес, знал голод и холод, и все ему с легкой руки Богородицы было легко.