Тадзимас

В небе ярко горела звезда. Над юдолью земной. Надо мною. И знал я, под нею стоя – осенней давней порою, – что это за звезда.

…Что же с нами творилось тогда?

Мы то сидели, вроде бы и вместе, но как-то осторонь, отрешенно друг от друга, то вдруг бросались, охваченные странными, смутными предчувствиями еще неведомой нам, пугающей, притягивающей, долженствующей сбыться завтра, предрешенной новизны, зачем-то – наземь, или вдруг откидывались, я – в своем закутке, Губанов – метрах в двух от меня, съежившийся, в комочек сжавшийся, – навзничь, и лежали, глядя в темное небо, на сырой, холодной земле, среди листьев и венков, рядом с пастернаковской могилой.

Тишь и глушь смыкались вокруг.

Тьма смолою влажной густела.

Ветви сосен вздрогнули вдруг.

А звезда – все горела, горела.

И оба мы, словно опомнившись, разом встали с земли.

Постояли вместе, в молчании, – под звездой в высоте. И ушли.

Вокруг – были только леса, были просто леса – так мне чудилось, так мне виделось, так это было, – и кричали, кричали поодаль, уносясь в темноту, в неизвестность, сквозь пыланье листвы, электрички.

И еще была – тишь. Тишина.

Тишь и глушь – без конца и без дна.

И в стороне от кладбища, близко, в реальной жизни, в яви, в единстве с правью, – не просто виднелась, но как-то пронзительно ощущалась церковь Преображения Господня.

Шестнадцатый век. Тоже – горение. Больше: сияние.

Духа присутствие. Дом его. Храм.

Что-то звало нас – живущее там.

И мы – разом, одновременно, – ринулись туда.

Мы молились, чтобы все было хорошо.

Как умели, так и молились.

И мольбы наши – были услышаны.

Так мне думалось. Так мне верилось.

Так мне виделось. В глубь и в высь.

В даль и в боль. Вперед и насквозь.

Все – явилось. И все – сбылось.

Я не был пьян. Какое там! Да и с чего? Вино вином, но дело было совершенно в ином.

Переживал я какой-то особый подъем.

Ощущение было, что вновь я перешагнул некую важнейшую для меня грань.

Я молчал – и было такое чувство, как перед словами чьими-то, свыше, наверное, раздавшимися, для меня, для души моей, для судьбы:

– Да говори же! Время пришло твое. Говори!..

В молчании мы возвратились в столицу.

Молчаливо – кивнули друг другу.

Молчаливо – расстались.

Молчаливо – в разные стороны – разъехались по домам.

…Ранним утром – толпы возле газет за витринными стеклами, сдвоенное фото новых правителей, крик, смех, – газеты, распроданы, рвут из рук, метро бурлит, – газеты, «Правда», вытащенная из автоматов и расхватанная, машины с газетами – я сорвался с постели, и выбежал на улицу, и бежал, не веря еще, утром, пораньше, чтобы успеть, пока не увидел все.

Потом – стало все спокойно. Спокойнее – не бывает.

Всем – вроде бы наплевать. И на новости, и вообще – на все, на что только можно, спокойным будучи, вроде бы, сразу взять да и плюнуть.

Ничего как будто и не было. Хоть и слишком уж многое – было. И, видимо, вскоре – будет. Многое. Впереди.

Все живут себе и живут. Повсеместно. Здесь и повсюду. Как ни в чем не бывало. Вроде бы. А на самом-то деле – ждут. Но чего? Да кто его знает!..