Тадзимас

Через тридцать лет после истории с найденными письмами, в девяносто седьмом, ведомый своим чутьем, которое никогда меня не подводило, я, не сказав ни слова Саше, на свой страх и риск, взял да и отнес его повесть в журнал «Знамя». К «Чужим письмам» я приложил и другую Сашину вещь, «Общую тетрадь». Но знал твердо, что «Тетрадь» не возьмут, а «Письма» возьмут и напечатают. Так и вышло. Только тогда, когда мне сообщили из журнала, что повесть будут публиковать, я рассказал обо всем Саше. Представьте его состояние!

Но это еще не все. Когда повесть приняли к печати, я сказал своей жене Людмиле:

– А потом Сашину вещь выдвинут на соискание премии Букера.

И это сбылось. Морозовские «Чужие письма» напечатали в журнале и выдвинули на премию Букера, год спустя.

Тогда я сказал Людмиле:

– А теперь Саша Морозов получит Букера!

И он эту премию – получил.

Такие вот случаются истории, с нашим-то самиздатом.

Здесь – стоп-кадр.

К морозовской истории я еще, пожалуй, вернусь – позже.

Она того стоит.

Самиздат – дерзкое самоволие: сам себе хозяин, сам отвечаю за свои действия, сам перепечатываю и распространяю свои труды, или еще чьи-нибудь, мое желание, моя воля. Так поступали все мы. Самиздат – поступательное самовоспитание: приучаешься в итоге к монотонному, даже утомительному труду перепечатчика, приучаешься читать, вдумываться в текст, мыслить, распределять свое время, выкраивать лишние часы для работы, приучаешься терпеть, ждать, надеяться, верить.

Самиздат сыграл несомненную роль и в пробуждении интереса к философии, и к религии. Именно он оказался той искоркой, из которой разрослось пламя религиозности людей из нашей среды. Я вспоминаю случаи, когда, из-за невозможности иметь у себя нужные книги религиозного содержания, мои знакомые, раздобыв где-нибудь на ограниченное время такой труд, усаживались за машинку и добросовестно его перепечатывали, целиком, каков бы объем его ни был, для себя и для товарищей. Таков Игорь Ноткин, оригинальнейший человек, перепечатавший горы таких книг на машинке, взятой им напрокат, а потом приобщившийся к церкви, а позже, по внутреннему своему убеждению, повинуясь особому, услышанному им, голосу, по-своему отошедший от надоевшей ему советской действительности, ставший, как бы осмыслив и воплотив в жизнь давние настроения Юрия Олеши, профессиональным нищим, стоящим у храма, – о нем даже фильм сняли, который так и называется: «Игорь Ноткин – философ нищеты», – я этот фильм по телевидению видел, Игорь там прямо звезда, а еще дорог мне Ноткин тем, что когда-то, в семидесятых, прислушавшись опять-таки к некоему голосу, говорившему ему, что делать, и еще будучи, в дополнение ко всему, хорошим фотографом, снял он множество сцен из жизни нашей богемы, это сотни и сотни портретов художников и поэтов, быт, пирушки, труды нашего авангарда, и все это еще ждет публикации, и когда-нибудь это произойдет.

Самовоспитание самиздата проявлялось еще и в том, что оно развивало и укрепляло чувство товарищества, чувство локтя. Товарищество я всегда воспринимал в пушкинском осмыслении этого слова.

Сколько себя помню, старался делать людям, друзьям моим, добро, как-то помогать, поддерживать. И это не значит, что один я такой, – таковы и еще некоторые из нас. Хотя, если честно, – немногие.

За себя я никогда не пойду хлопотать, тем паче – просить о чем-то. Но для товарищей – я делал такие шаги.

Никто ведь не заставлял меня, например, относить в журнал «Знамя» повесть Саши Морозова. Но мне давно уже грустно было глядеть на него, усталого, длинного, тощего, пышнобородого, беззубого, пьющего, служащего в какой-то конторе, об издании прозы своей и не помышляющего. Мне хотелось, чтобы он встряхнулся, ожил, чтобы снова ощутил себя нужным людям, писателем, пишущим человеком.

И я убежден, что, вслед за «Чужими письмами», появятся в печати и прочие Сашины писания. Ведь ему надо двигаться дальше, надо работать. Писатель – должен писать.