Таякан

— Сказал же нет! — Луис морщил нос и тер пальцем переносицу. — Его просили, как фронтовика, на митинге выступить, а он говорит: «В море иду, за рыбой, — некогда!» И еще сказал. «Не буду людям обещать, что завтра все они будут жить хорошо. Слышали они это». Ты, Ричард, городской. Всякие там словечки знаешь. У вас в Манагуа и телевизор каждый день показывает, а у нас по-другому. Один большой начальник за эти слова не взял отца на новый сейнер. И еще назвал отца «случайным попутчиком революции». А отец рассердился и сказал, что каждый плывет в революции на своей лодке...

— Эй, шептуны, — окликнул их рыбак, — беритесь за весла. Правим к бухте. Починим мотор, отдохнем.

В метрах сорока от берега рыбак бросил с кормы якорь и, запустив руку под лавку, извлек примус.

— Налажу мотор, пожарю рыбы. А вы — на берег! Кто первый доплывет — тому самый лакомый кусок. Я бы вас, конечно, обогнал. Вот только устал. Все мы устали...

...В белом шелковистом песке Луис, доплывший до берега первым, нашел нору и добыл двух крабов — панцирь фиолетовый, а клешни — оранжевые. Он связал крабов куском лески, и те обиженно поднимали глаза-перископы, норовя схватить незваного гостя за палец. Затем Луис очистил раковину от морских водорослей и торжественно протянул Ричарду.

— Это для Сильвии. Ты так хорошо говорил о ней. И крабов захвати — они смешные. Сильвия увидит и рассмеется.

— Еще как рассмеется! — Ричард спрятал ноги в горячий песок и откинулся на спину. — Странный рыбак-человек: «Мы устали...» Море, песок и небо над головой — хорошо!

— «...В результате неосторожного обращения с оружием», так написано, — сказал испуганно Сесар и виновато опустил глаза. Сто раз проклял он минуту, когда согласился на уговоры ребят первым сообщить Ричарду о гибели Сильвии. — Так написано под фотографией.

— Ты, ты... всегда ее недолюбливал. Все шуточки твои козлиные!.. — Ричард задыхался от боли, обиды и бессилия. В охватившем отчаянии он медленно понимал, что Сесар не мог так шутить, не мог... Но почему, почему это не шутка, злая, дурацкая, но шутка? Ричард с надеждой обвел взглядом зал аэропорта. Манагуа, его Манагуа...

Странная отрешенность овладела им. Он будто не был самим собой, но при этом помнил и видел: пограничник проверяет документы, широко раскрытые глаза Карлоса, провожающие, встречающие, чемоданы, сумки, кто-то смеется. Девчонка с разбега бросилась на шею бородатому парню.

Как когда-то ночью в горах Ричард вдруг почувствовал разверзающуюся под ногами бездну. Где Дуглас, где его спасительная веревка? За нее можно уцепиться зубами. И держать, держать...

Ричард дотронулся до пули, подаренной Сильвией, и беспощадная мысль хлестнула его. Пуля Сильвии, вот она у сердца, на шелковой нитке, — он свято верил в это — сберегла, сохранила его. А кто Сильвию защищал в сельве, на дикой тропе, у бурного ручья? Кто оберегал ее среди людей, страдающих от болезней и голода, от контрас с бешеными от наркотиков глазами?.. Кто?

— Ты все видел сам? А, Сесар?... — спросил Ричард и не узнал собственного голоса.

— Да, прости, видел. В музее. Ты куда?

Но Ричард уже не слышал его.

Схватив из рюкзака диплом, он выскочил на пропахшую бензином, солнечную улицу и, не слыша тревожных клаксонов, впрыгнул на подножку старенького автобуса. Пройдет время, но он так и не вспомнит, как прибежал домой и что крикнул пальме. Раковину он почему-то сунул за пазуху, а гитару снял с плеча, как автомат перед боем. Улица длинная и жаркая, улица, на которой в тени деревьев стояло новенькое здание музея «За всеобщую грамотность», даже для медленных, тяжелых шагов вдруг стала короче змеиного языка. Собираясь духом, Ричард хотел видеть улицу длинной, длинной.

У Зала памяти он остановился. Музейные стеллажи сверкали никелем и стеклом. На зеленом бархате лежали «сокровища» бригадистов — потертая сетка от москитов, порванный гамак, черные обеззараживающие воду таблетки, а рядом тетрадные листки, исписанные крестьянскими детьми...

Большая фотография со стотысячного митинга бригадистов завершала экспозицию. Крепкие фигуры, мужественные красивые лица — плакатный лик... Реальность — ливень и короста, покрывающая тело, вспомни — и ощутишь запах пота и обезьяньего мяса, увидишь свои глаза, потухшие от усталости, услышишь змеиное шипение над головой и свое прерывистое, хриплое дыхание.

Ричард коснулся рукой блестящей, сделанной специально для музея, керосиновой лампы бригадиста и, глубоко втянув воздух, вошел в Зал памяти. В ранние часы он был пуст. По мягкому зеленому ковру Ричард прошел в центр; где-то щелкнув, сработали фотоэлементы, и ровный свет пролился с потолка. Ему показалось, что он спит и никак не может проснуться.

Десятки пар глаз бригадистов, чьи фотографии в черных рамках висели на стенах, пытливо, равнодушно, весело, вопросительно, холодно, дружелюбно, строго, надменно, грустно, смотрели на него. А вместе — пронизывающие, всевидящие спрашивали у Ричарда:

— Это справедливо, что нас нет? Так было надо?