Таящийся ужас 3

Женщина сняла с камина свою прелестную вазу и опустила ее на столик рядом со свертком. Сладострастное предчувствие грядущего милого общения помогло ей отбросить остатки былой досады. Она распаковала посылку и принялась осторожно пересыпать содержимое свертка в вазу.

Лоуренс Блок

Словно и вправду рехнулся

Сан-Энтони оказался отнюдь не плохим местечком. Разумеется, там тоже решетки и нельзя когда хочешь приходить и уходить, но ведь могло быть гораздо хуже. Я всегда полагал, что сумасшедшие дома это нечто дикое и мрачное: надуманное псевдолечение, являющее собой жалкую пародию на настоящую медицину, санитары-садисты, постройки средневекового вида, ну, и все такое прочее. На деле же все оказалось иначе.

У меня была своя комната с видом на больничный сад, в котором произрастали вязы и масса всяких диковинных кустов, названий которых я и знать-то не знаю. Оставаясь один, я частенько наблюдал за тем, как садовник взад-вперед передвигается по широкой лужайке, подстригая траву большой механической косилкой. Но, разумеется, я отнюдь не все время проводил у себя в комнате или камере, если вам так больше нравится ее называть. Была у нас там и социальная — жизнь — болтливые посиделки с другими пациентами, бесконечные турниры в пинг-понг, ну, и все такое.

Основное внимание в Сан-Энтони, естественно, уделялось трудотерапии. Я обрабатывал какие-то дурацкие маленькие керамические плитки, плел корзины и делал чапельники для сковородок. Наверное, все это действительно имело какой-то смысл. Простая идея максимального сосредоточения внимания на чем-то обыденном и банальном должна в подобных ситуациях оказывать терапевтическое воздействие — возможно, типа того, как влияют всякие там хобби на психику здоровых людей.

Вы, наверное, задаетесь вопросом, как я оказался в Сан-Энтони?

Все очень просто. Как-то раз, солнечным сентябрьским днем, я вышел из своего офиса и направился в банк, где по чеку получил наличными две тысячи долларов. Я попросил, и мне выдали двести новеньких хрустящих десятидолларовых банкнот. Выйдя из банка, я бесцельно прошагал пару кварталов, пока не очутился на довольно-таки шумной улице Эвклида, точнее, на пересечении ее с Сосновой, хотя, думаю, это не так уж и важно.

Там я остановился и стал торговать банкнотами: останавливал прохожих и предлагал им купить деньги по цене пятьдесят центов за бумажку или обменивал на сигареты, а то и вовсе отдавал за так — в обмен, как говорится, на доброе слово. Припоминаю, что одному мужчине я заплатил пятнадцать долларов за галстук, а тот возьми и окажись весь в пятнах. Очень многие отказывались иметь со мной дело, поскольку, я думаю, полагали, что я торгую фальшивыми деньгами.

Не прошло и получаса, как меня арестовали. Полицейские тоже подумали, что деньги фальшивые, хотя на самом деле это было, разумеется, не так. Когда меня вели к патрульной машине, я покатывался со смеху и подбрасывал десятидолларовые бумажки в воздух. Комично было наблюдать, как полицейские бегали за новыми и чистыми банкнотами, а потому я долго и громко смеялся.

В участке я тупо оглядывался вокруг и ни с кем не хотел разговаривать. Вскоре появилась Мэри, которая приволокла на буксире врача и адвоката. Она долго плакала и сморкалась в свой изящный полотняный платочек, и я сразу подметил, что ей очень понравилась ее новая роль. А что, действительно восхитительно придумано: сыграть роль жертвы. Любящая жена человека, у которого на глазах у всех крыша поехала. Отыграла она ее на полную катушку.

Едва завидев Мэри, я тут же вышел из своей летаргии, принялся истерично колотиться о решетку камеры и обзывать ее самыми что ни на есть препохабными словами, которые только мог припомнить. Она снова ударилась в слезы, и ее в конце концов увели. Кто-то сделал мне укол — успокоительное, наверное, — после чего я уснул.

В тот раз меня не отправили в Сан-Энтони. Я провел в тюрьме три дня — скорее всего под тщательным наблюдением, — а потом стал постепенно приходить в себя. Ко мне возвращалось чувство реальности. Случившееся основательно сбило меня с толку, я беспрестанно спрашивал охранников, где нахожусь и почему. Память мне в этом была не особенно хорошей помощницей: я действительно припоминал отдельные разрозненные фрагменты случившегося, однако все это не имело для меня решительно никакого значения.

Потом у меня было несколько встреч с тюремным психиатром. Я рассказал ему, как много мне приходится работать и в каком диком напряжении я постоянно нахожусь. Это, надо сказать, произвело на него сильное впечатление, в результате чего моя «торговля» десятидолларовыми банкнотами была признана естественным последствием производственного стресса. Что-то вроде символического отторжения плодов опостылевшего труда. Я попросту вступил в схватку с перенапряжением по службе, пытаясь освободиться от тех материальных ценностей, которые она мне приносила.