Тайга (сборник)

Судить нас будет специальная коллегия при закрытых дверях, ибо политических «преступников» в стране Советов открытым судом не судят.

Курносая девица осведомляется: знакомы ли мы с «делом». Получив отрицательный ответ, она вручает нам толстую папку: 352 страницы!

Перелистываем. Протоколы допросов, протоколы показаний свидетелей, фотографии и… все. Странное дело: нет ни одного из наших заявлений прокурорам о тех издевательствах, какие творили следователи во время допросов. А ведь мы писали очень много подобных заявлений: и московскому прокурору, и верховному – Вышинскому, и прокурору по надзору за НКВД.

Девица на вопрос, куда девались все эти заявления, – лишь пожала плечами и ничего не ответила. Может быть, суд нам скажет?

Томительное, нервное ожидание. Дверь из комнаты справа, наконец, отворилась, и быстро вошли три человека: двое – в штатском и один – в защитной военной гимнастерке и в брюках-галифе. Это – судьи. Иванов. Пронин. Седых. Председательствовал Иванов, тот, что был в военной гимнастерке.

Быстро, как люди, у которых много дела, они заняли свои места за столом, и после официального открытия суда, чтения обвинительного заключения, председатель Иванов по очереди опросил нас: признаем ли мы себя виновными? Услышав от каждого из обвиняемых односложное слово «нет», он иронически улыбнулся и переглянулся с заседателями.

Подумав, он спросил:

– Почему же некоторые из вас сознались на следствии, а теперь отрицают наличие преступления? Например, подсудимый Жаров, вы…

Мой товарищ, студент Жаров, встал и, спросив разрешения, осведомился: не знают ли граждане судьи, куда исчезли заявления прокурорам?

– А вы их писали? – быстро задал вопрос Пронин.

– Да.

– Если бы вы их писали, то они все бы тут были, – проговорил Иванов и добавил: – О чем же писали?

– О неправильности ведения следствия. Над нами издевались, заставляли силой подписывать протоколы допросов.

– Может быть, били? – опять усмехнувшись, спросил Иванов.

– Этого мало. Нас сутками заставляли стоять на одном месте, не давали спать, вставляли в рот дула браунингов, держали голодными в карцерах и…

– Вы, очевидно, хотите, чтобы я вас привлек к ответственности за клевету на НКВД?

Стало все ясным. И НКВД, и специальная коллегия московского городского суда – одна лавочка.

Часа полтора судьи перекрестным допросом пытались разобраться в «контрреволюционной террористической организации студенчества Москвы» и, когда увидели, что «террора» и «организации» никак не смастеришь, стали напоминать нам «мелочи»: антисоветские анекдоты, различные двусмысленные фразы, где-то оброненные и кем-то подслушанные.

– Позовите свидетеля Дубова, – приказал Иванов одному из конвойных.

Свидетели – наша последняя надежда. Все они – товарищи по институту, а некоторые и друзья детства. Неужели они не заявят суду, что все их показания на допросах – плод ума следователя, а от них – только подписи под протоколами. Неужели они не найдут в себе смелости сказать правду?

Вошел Дубов и робко остановился возле судейского стола, подальше от нас.

– Свидетель Дубов, я вам напомню ваши показания на предварительном следствии.

Иванов, найдя нужные листы, быстро стал читать безграмотную галиматью за подписью Дубова. Большинство обвинений были направлены против меня и инженера Павлова, из которого следователь сотворил «полковника белой армии и лицо, непосредственно возглавлявшее студенческую террористическую организацию».

Закончив чтение, он снова обратился к Дубову.

– На очных ставках вы подтвердили свои показания. Что вы скажете судебному следствию?

– Я… подтверждаю.

– Добавите что-нибудь?

– Нет.

– Вопросы к свидетелю будут? – спросил нас председатель.

Нет. Вопросов у нас не было.

Все свидетели отвечали в духе Дубова.

Нам предоставляется последнее слово.

Что же сказать? Просить о снисхождении? Нет, Нет…

Мы отказываемся от последнего слова.

Суд уходит на совещание. Ждем приговора.

Широко раскрываются двери и слушать приговор приглашаются все желающие. Ах, если бы их впустили раньше! Зал набивается битком. Я вижу бледные лица своих родных: они делают мне какие-то знаки, но понять я ничего не могу.

Что-то щекочет горло. Я отворачиваюсь и смотрю на Сталина. Он все так же насмешливо улыбается.

Нас осудят, это определенно. Весь вопрос – на сколько?

Тишина, как на кладбище. И как при покойниках принято говорить шепотом, так и в зале суда перед приговором.

Вошли судьи. Все встали.

«…Именем Российской Советской Федеративной Социалистической Республики… специальная коллегия… рассмотрев дело… в закрытом судебном заседании… по обвинению… статье… пунктам… на основании…

приговорила:

«…Двум годам заключения… четырем годам… пяти…»

Плохо. Раз начали читать снизу, то есть от маленьких сроков к большим, следовательно, в конце – «расстрел».

Это правило нам было известно еще в тюрьме с первых дней ареста.

«…расстрелу».

Секунду после окончания чтения приговора в зале царит тишина, и сразу – шум, крики, плач… Я повертываюсь и смотрю на мать. Она прислонилась к стене и закрыла глаза. Отец держит ее за руки и что-то быстро говорит пепельными губами.