Тайна болезни и смерти Пушкина

30 декабря в «Молве» за № 52 публикуется окончание статьи «Литературные мечтания» за той же подписью («-онъ-инский»), в которой говорится о конце «Пушкинского периода» русской словесности: «И как тридцатым годом кончился, или лучше скажем, оборвался период Пушкинский, так кончился и сам Пушкин, а вместе с ним и его влияние; с тех пор почти ни одного бывалого звука не сорвалось с его лиры…»[106] Пушкину оставалось прожить еще два года, хотя Белинский «похоронил» его уже в конце 1834 года, «определяющего» года его жизненной трагедии. Впереди был «решающий» 1835-й год этой трагедии. «Завершающим» был 1836 год, в котором поэтическому гению земли русской исполнилось 37 лет. И есть что-то мистическое в том, что жизнь поэта оборвалась в 1837 году.

Трагическая развязка семейной жизни

Жизнь его не враг отъял, —

Он своею силой пал,

Жертва гибельного гнева.

В.А. Жуковский

Пессимистическая оценка Белинским поэтического творчества Пушкина середины 30-х годов справедлива, но только частично. Великий литературный критик XIX века не мог знать того, что хранилось у Пушкина в столе. Он мог судить об угасании пушкинской любовной лирики и то лишь по разрешенным цензурой публикациям, но многие шедевры трагической лирики поэта стали доступны для прочтения и исследования лишь после его смерти.

Конечно, любовная лирика практически исчезла из его поэтического творчества, поскольку иссяк ее родник – любовь к женщине, но, начиная с первых дней нового 1835 года, во всю мощь зазвучал иной мотив трагической песни о близкой и неотвратимой смерти.

Л.М. Аринштейн считает, что рубежным стихотворением в творчестве Пушкина было: «Пора, мой друг, пора!//Покоя сердце просит…», написанное в середине 1834 года, после которого – «Пушкин настолько сосредоточился на мыслях о неотвратимой, близкой и желанной смерти, что складывается впечатление, что ни о чем другом писать он в это время не может»[107]. При этом поэтическая степень завершенности трагической лирики Пушкина такова, что сравнить с ней можно разве что творчество бельгийского поэта конца XIX века Эмиля Верхавна (1855–1916), в лирической трилогии которого (сборники: «Вечера» – 1888 г.; «Крушения» – 1888 г.; «Черные факелы» – 1891 г.) «торжествует» вселенский пессимизм, отчаяние и бессилие разума.

В январе 1835 года Пушкин вновь обращается к поэзии знаменитого древнегреческого лирика Анакреона (VI–V вв. до н. э.), первые подражания которому были сделаны поэтом более десяти лет тому назад («Гроб Анакреона», «Фиал Анакреона») и которого поэт в своем стихотворении «Мое завещание друзьям» назвал своим учителем[108]. Из богатого наследия Анакреона, главным содержанием которого были оды, посвященные любви и веселью, на этот раз Пушкин выбирает пессимистические оды под стать его собственному настроению (56 и 57 оды):

Ода LVI

(из Анакреона)

Поредели, побелелиКудри, честь главы моей,Зубы в деснах ослабели,И потух огонь очей.Сладкой жизни мне не многоПровожать осталось дней:.Парка счет ведет им строго[109],

Тартар тени ждет моей[110].Не воскреснем из-под спуда,Всяк навеки там забыт:Вход туда для всех открыт —Нет исхода уж оттуда.

Ода LVII

Что же сухо в чаше дно?Наливай мне, мальчик резвый,

Только пьяное виноРаствори водою трезвой.Мы не скифы, не люблю,Други, пьянствовать бесчинно:Нет, за чащей я поюИль беседую невинно.

Ода LVI из Анакреона и стихотворение «Узнают коней ретивых» были использованы Пушкиным в «Повести из римской жизни», оставшейся незавершенной. Сюжет повести, вероятно, навеян одним из фрагментов цикла лекций доктора Хатчинсона, посвященных «романтической» смерти Арбитр Гай Петрония (настоящее имя Тит Петроний Нигер). От имени автора повествования – близкого друга Петрония – Пушкин восхищается его самообладанием по получению известия о предстоящей казни: «Мы были поражены ужасом. Один Петроний равнодушно выслушал свой приговор, отпустил гонца с подарком и объявил нам свое намерение остаться в умах (то есть не возвращаться в Рим, где его ожидали суд и казнь, – А.К.) Он послал своего любимого раба выбрать и нанять ему дом и стал ожидать его возвращения в кипарисной роще, посвященной эвменидам[111].

Мы окружили его с беспокойством. Флавий Аврелий спросил, долго ли думал он оставаться в Кумах и не страшится ли раздражить Нерона ослушанием?