Тайна булгаковского «Мастера…»

«Меня гоняло по всей необъятной и странной столице одно желание — найти себе пропитание. И я его находил — правда, скудное, невероятно зыбкое. Находил я его на самых фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывая его странными, утлыми способами, многие из которых теперь, когда мне полегчало, кажутся уже мне смешными. Я писал торгово‑промышленную хронику в газетах, а по ночам сочинял весёлые фельетоны, которые мне самому казались не смешнее зубной боли».

В одном из таких «весёлых фельетонов» («Четыре портрета») Михаил Афанасьевич представил и самого себя:

«Я бывший… впрочем, это не имеет значения, ныне я человек без определённых занятий».

В уже упоминавшейся нами автобиографии (в той, что будет написана в 1924 году) о периоде жизни, который начался с закрытия «Торгово‑промышленного вестника», сказано:

«… чтобы поддерживать существование, служил репортёром и фельетонистом в газетах и возненавидел эти звания, лишённые отличий».

Свои впечатления от всего того, что происходило вокруг, Булгаков аккуратно записывал в дневник. 25 января 1922 года он с горечью признавался:

«[Я] до сих пор без места. Питаемся [с] женой плохо. От этого и писать [не]хочется».

Чтобы выжить, приходилось соглашаться на любую работу. Запись от 26 января:

«Вошёл в бродячий коллектив актёров: буду играть на окраинах. Плата 125 за спектакль. Убийственно мало. Конечно, из‑за этих спектаклей писать будет некогда. Заколдованный круг. Питаемся с женой впроголодь».

2 февраля из Киева пришла телеграмма, сообщившая о смерти матери. И в тот же день распался «бродячий коллектив актёров

».

А дневник продолжали заполнять фразы, полные пессимизма:

«9 февраля.

Идёт самый чёрный период моей жизни. Мы с женой голодаем… Оббегал всю Москву — нет места… Валенки рассыпались…

15 февраля.

Хожу в остатках подмёток. Валенки пришли в негодность. Живём впроголодь. Кругом должны».

Булгаков предпринимал отчаянные попытки вырваться из нужды. Любыми способами. Татьяна Николаевна свидетельствовала:

«Будит в час ночи:

— Идём в казино! У меня такое чувство, что я должен выиграть!

— Да куда идти, я спать хочу!

— Нет, пойдём, пойдём!

Всё проигрываем, разумеется. Наутро я всё собирала, что было в доме, — несла на Смоленский рынок!».

Но даже такие весьма экстравагантные попытки пополнить или опустошить семейный бюджет можно было предпринимать лишь тогда, когда в кошельке имелись хоть какие‑то деньги. Вскоре и их не стало. Татьяна Николаевна вспоминала:

«Хуже, чем где бы то ни было, было в первый год в Москве. Бывало, что по 3 дня ничего не ели, совсем ничего. Не было ни хлеба, ни картошки. И продавать было уже нечего. Я лежала и всё».

Борис Пильняк, ухитрявшийся в разгар жесточайшей разрухи не только сочинять книги, но и печатать их, с убийственной точностью описывал приметы того жуткого времени. В его повести «Иван да Марья» даже от названий глав веет надрывной угрюмостью: «Забор, торчащий в тоску», «Тропа в Революцию», «Волчья пустыня Российской Революции»… Содержание этих глав ещё печальнее: