Тайна двух реликвий

Компания брела по каменным плитам среди множества туристов. Гид не мешал спутникам глазеть по сторонам и впитывать атмосферу самого известного города в мире: он лишь останавливался порой и сообщал что-нибудь интересное. Мунин поддерживал разговор; Ева молча шла за руку с Одинцовым, который продолжал о чём-то хмуро думать и подал голос лишь раз, в начале пути, когда гид спросил:

– Что вам хотелось бы увидеть?

– Храм царя Соломона, – искренне ответил Одинцов.

– К сожалению, вы опоздали, – вполне серьёзно сказал гид. – Но Западная стена ждёт вас.

Древняя каменная кладка в центре Иерусалима называется Стеной Плача только в России: для остального мира это Западная стена. Путь к ней от Яффских ворот лежал почти по прямой.

– Обратите внимание на здешнюю планировку, – говорил гид. – Не похоже на европейские города, верно? А дело в том, что в Европе большинство жилых домов были построены из дерева. Европейцы страшились пожаров и делали улицы кривыми, чтобы ветер не разносил пламя от одного дома к другому. Но здесь почти сплошь камень, гореть нечему, зато сквозняки спасают от жары.

У жителя имперского Петербурга язык не повернулся бы назвать улицей эту щель между домами. Много веков назад её оставили как проход или проезд, где гружёный верблюд едва не задевал поклажей фасады противоположных домов, а катящаяся за быком арба заставляла встречных нырять в первую попавшуюся лавку, чтобы уберечься от колёс и копыт.

От дома к дому были натянуты длинные выгоревшие тенты, которые защищали прохожих от солнца. Рытвины покрывали поверхность каменных плит под ногами. Вязкий воздух пропитался ароматами всех мыслимых пряностей – и то справа, то слева налетал вдруг дразнящий запах жареного мяса. Стены домов на высоту больше человеческого роста было не разглядеть за рулонами разноцветных тканей, стопками одежды и выставками местной керамики. От примитивных росписей по традиционной посуде рябило в глазах. Лотки с горами восточных сладостей выглядели памятниками кулинарной изобретательности. Рядом громоздились живописные натюрморты из фруктов. Кальяны всевозможных видов стояли шеренгами, напоминая о местном увлечении, которое в последние годы охватило весь мир. Глаза разбегались от неописуемого многообразия сувениров: десятки лавок и лавочек продавали значки, магниты на холодильник, брелоки для ключей, иконы, открытки, кресты, терновые венцы, кипы, подсвечники, ладанки, карманные издания псалмов, чётки, амулеты, колокольчики, статуэтки, обереги…

…а над этим пёстрым многообразием висел гул множества голосов, которые продолжали диалоги покупателей с продавцами, звучавшие здесь и сто, и тысячу, и три тысячи лет назад.

Чёток, похожих на свои, Одинцов нигде не увидел, но зацепился взглядом за ювелирный магазин. В сумрак большинства соседних лавок можно было шагнуть прямо с улицы через широкий проём в стене, а магазин отделяло от людского потока освещённое стекло витрины. За стеклом на кроваво-красном бархате сияли перстни, похожие на тот, которым теперь владел Одинцов.

Когда Штерн умчался в аэропорт, а троица заявила о желании поехать в Иерусалим, Штольберг пообещал гостям экскурсию по музею общины темплеров.

– Это мы можем сделать позже, но кое-что я обязан показать прямо сейчас, – добавил он и увлёк своих гостей мимо выставки в дальний угол комнаты, приговаривая: – Основную часть своей коллекции барон фон Одинцов продал в музеи, но с некоторыми экспонатами не пожелал расстаться и берёг их как зеницу ока. После его отъезда наша община хранила их так же бережно. Прошу!

За шёлковой ширмой в углу стоял приземистый старинный шкафчик. Штольберг позвенел связкой ключей и отпер чуть скрипнувшие дверцы, за которыми скрывались четыре полки. На двух нижних были разложены полдюжины щербатых изразцов наподобие кафельной плитки. На третьей полке поблёскивал полированный до зеркального блеска чёрный круг размером с десертную тарелку, в ювелирном окладе из золота и серебра со стилизованным изображением Иерусалима. И посреди верхней полки лежал кроваво-красный бархатный кисет с шёлковыми шнурками, а на нём – золотой перстень, украшенный гранёным сапфиром.

Мунин заинтересовался изразцами и пощёлкал камерой смартфона. Грубые эмалевые рисунки на пожелтевшем белом поле были сделаны кистью – синие цветы, синие человечки, синие геометрические фигуры… Но внимание историка привлекли надписи, сделанные по-русски.

– Возможно, это изразцы от печки в родовом имении Одинцовых, – предположил Мунин. – Только по идее это петровское время или даже позже. Восемнадцатый век. А текст написан явно раньше – до того, как Пётр провёл реформу языка и шрифта… Странно.

– Ничего странного, – сказал Одинцов. – Был особняк в семнадцатом веке, была в нём печь с изразцами. В восемнадцатом Василий Одинцов получил в награду дворянство, дом и печь. А наш барон, когда его из России на сорок лет выперли, отломал кое-что себе на память. Ностальгия! Всего и делов-то.

– Ну, не знаю, – пожал плечами Мунин, а Ева спросила Штольберга:

– Можно взглянуть на кольцо?