Тайна генерала Багратиона

Реза надеялся увидеть сына офицером в своем полку и со временем передать ему как бы в наследство должность командира. Такое в Персии бывало сплошь и рядом и поощрялось шахом. Но военная карьера не прельщала юношу, проявляющего большие способности к гуманитарным наукам, особенно – к изучению языков. По окончании учебного заведения он получил наивысший среди всех выпускников балл по французскому, арабскому и турецко-татарскому.

Грозный серхенг смирился, устроив Игарри на другую, не менее престижную службу: в группу драгоманов[15] при великом визире, который частично исполнял и обязанности министра иностранных дел. Перед поездкой в 1809 году во Францию юноша уже бывал за границей – ездил в Турцию, жил в Стамбуле, но недолго. Французская экспедиция стала первой длительной командировкой для молодого переводчика.

Игарри впервые увидел европейские города и был потрясен их красотой и благоустройством. Пыльные, грязнее, кривые улицы персидских поселений с бесконечными заборами-дувалами и саманными домами теперь казались ему признаком крайней бедности и отсталости. Конечно, в Тегеране, Исфахане, Астрабаде, Иезде, Ширазе тоже существовали белокаменные дворцы и старинные мечети с куполами и минаретами. Они возвышались над морем однообразных желтовато-серых строений, как редкие островки роскоши, только подчеркивая общую унылую картину…

Хуссейн-хан любил обедать в обществе своего секретаря. К середине дня Игарри должен был прочитать парижские, а в Вене – венские издания на французском языке, просмотреть почту, встретиться с посетителями, если таковые имелись, и сделать для посла краткий обзор всех мало-мальски значительных событий. Старик оставлял за собой право задавать вопросы молодому чиновнику и тут же требовал на них подробные ответы.

Так как Хуссейн-хан европейскими языками не владел и, стало быть, сам информацию собрать не мог, иногда обед превращался в конференцию, длившуюся часа два-три.

В этом случае Игарри нередко оставался голодным, хотя повар посла отменно готовил блюда национальной кухни. Особенно ему удавался «абгушт» – похлебка с тушеными овощами и бараниной, пища простонародная, но очень вкусная. Поедание ее представляло собой целую процедуру: сначала из горшка в тарелку наливали бульон, потом в него добавляли сваренные бобы, картофель, лук и мясо, растирали их специально поданной ступкой, чтобы черпать суп как пюре.

Рассказывая шефу новости из Берлина или Парижа, переводчик не успевал вовремя проделывать все эти манипуляции. Хуссейн-хан слушал его и поедал суп с завидной скоростью. Слуги тотчас уносили тарелки. Вместо горшка с дымящимся «абгушт» они ставили чашу с холодным «борани» – овощным салатом, украшенным листиками мяты и слегла сдобренным простоквашей.

– Вчера ты был у своего дяди, – сказал персидский вельможа, вытирая жирные капли на усах и бороде. – Что интересного в лавке достопочтенного Али-Хабиба?

– Ничего, – ответил Игарри.

– Как идет торговля?

– Довольно вяло. Чаще всего покупают ювелирные украшения. А он рассчитывал быстро сбыть три дорогих ковра, полученных из Тебриза. Они и вправду красивые. Кремовый, синий и красный с желтыми узорами.

– Кяфирам сейчас не до ковров, – проворчал Хуссейн-хан.

– Да, конечно, – согласился переводчик.

Спорить с начальством в Персии не полагалось. В дополнение к «та’аруф» здесь существовала тысячелетняя традиция восточного чинопочитания. Отношение к вышестоящим по служебной лестнице доходило до открытого лакейского подобострастия. Например, перед шахом все падали ниц, не смели поворачиваться к «луноликому» спиной, при разговоре обращались не прямо к нему, как принято в Европе, а опосредованно, словно бы к третьему лицу: «О, мудрейший из мудрых, сильнейший из сильных, подобно Солнцу освещающий Землю…»

От крайностей такого поведения с послом переводчика спасало высокое положение его отца при дворе да общее, племенное тюркское происхождение. Влиять на Хуссейн-хана он мог. Однако приходилось предварительно обдумывать каждое слово, сочинять композиции из аргументов и доказательств собственной правоты, прибегать к цветистому, почти поэтическому красноречию.

Впрочем, с французами тоже было непросто. Их язык Игарри выучил блестяще, поскольку в медресе преподавал выходец из города Марселя Жан-Жак Дюран. К сожалению, тот покинул родину давно и, конечно, не знал специфических дипломатических терминов, но с этими трудностями молодой перс справился, работая в группе драгоманов у великого визиря. Хотя все равно по прибытии в Париж он не сразу стал точно понимать парижский говор, правила общения, принятые в Министерстве иностранных дел, хитроумные уловки французов при ведении переговоров.

Перед отъездом в далекую страну Хуссейн-хан, его секретарь и переводчик удостоились аудиенции у правителя государства.