Тайна исповеди

— Но если ему бабы не нравятся, если они ему так противны — зачем он с ними якшается и после это описывает? — удивлялся я. Через много лет случайно выяснилось, что у него был роман известным голубым культуртрегером. Тот написал некролог, в котором деликатно сдал любовника. Так тот литератор лет за 10 до смерти внезапно переквалифицировался в бабники! Он прям зверствовал, дорвался наконец до настоящего секса, после скучной возни с мужиками. Метаморфоза!

Ну тут всё понятно. Нечего и сравнивать… Голые мужики — отвратительны все до одного, есть ли что скучнее (чужого) хуя? А голые бабы — ну где-то каждая вторая или две из трех нехороши, а остальные как минимум бодрят. Это необычайно важно.

Словом «бабы» я называл своих Джульетт, а не каким-нибудь дурацким девчачьим словом «возлюбленные». Кстати, возможно, я еще и потому избегал этого приторного словца, что однажды оно было сказано про меня, причем при пренеприятных обстоятельствах. Одна моя подружка, на которую я в те времена всерьез тратил жизненные силы и телесные соки, — однажды, пьяная, вела к себе домой нетрезвого же спутника, который, как назло, был с виду и по манерам (что я успел отследить за те минуты, что мы были на грани боестолкновения) — моей противоположностью! Мы столкнулись на лестничной площадке, я спускался, не достучавшись в ее дверь, а те голубки поднимались, тяжело и устало, и орали какие-то куплеты. Именно этим вот сахарным, сахаринным словом она и представила меня своему собутыльнику, чтоб… чтоб что? Объяснить ситуацию? Ему? Мне-то не надо было, и так всё было наглядно. Я кивнул влюбленным, молча, и зашагал дальше вниз по лестнице, которая вела их вверх. На ходу, на полпути, я успел засечь, что они, постояв в задумчивости на ступеньках, секунд 15, таки продолжили свое утомительное восхождение. После я еще к ней зашел пару раз, всё же проще рубить собаке хвост по пятаку, а не одним махом по самые уши, и по ходу этих прощальных актов любви намотал на винт — и эта хоть и благородная, но легкая любовная болезнь с мутными каплями несвежего цвета была послана мне, вероятно, тем джентльменом, с которым мы так учтиво разошлись на лестнице старинной хрущевки, — что твои мушкетеры. Та мутная тема помешала мне затеять с одной новой знакомой солидный роман, который мог поглотить, затянуть меня всерьез. Впрочем, если начать перечислять то, чего не было, что не случилось, — то мы растворимся в хаосе, в бесконечности.

Я не оставлял мысли повидаться с Женей. После всего этого. Я как-то распознавал в ней топливо, которым мне следовало от нее заправляться, — присоединяясь, пристегиваясь к ней. Это была ощутимая, заметная тяга… Так бывает, когда распознаешь «своего» человека.

Я стал писать Жене письма и слать их в тот ее студенческий город. Но всё было напрасно. Ни одного ответа. Нельзя сказать, что я из-за этого сильно страдал, поскольку наш почин, наш задел на будущее был микроскопический, нежности и стыдных желаний в моих мыслях о ней было куда меньше, чем жути от воспоминаний о том, что ей выпало. Но мне просто чего-то не хватало, каких-то специй, которые я учуял в ней, вот и всё.

Переписка наша вся состояла из двух или трех моих писем. И открытки с картинкой — там была лилия, для меня она стала эмблемой ада.

Через сколько-то лет я узнал, что после диплома она уехала в южную республику. По распределению, как тогда было заведено. Перед самой смертью она, мне сказали, вышла замуж. За местного. Откуда ей было знать, что она идет на казнь! Не хочу рассказывать подробности. Она ни в чем не виновата, но вот так случилось. Скажу только, что ее пепел, буквально пепел, стучит в мое сердце. И это довольно больно. И мир от этого предстает непознаваемым и страшным, понимаешь, что в нем много всякого такого, чего лучше б и не знать. Но на некоторых сваливается это знание, и они не могут придумать, что с этим делать и что про это думать. Если груз слишком тяжел, люди пьют горькую и/или уходят в бомжи, а то и лежат в морге, в морозилке, годами терпеливо ожидая опознания. Ну и опять же — куда спешить, когда настала вечность?

Я снова ничего не сказал Димону. А он не знал. Про Женю, в смысле про финал. Непонятно было, в каких терминах ему это растолковывать. И какого от него ждать ответа. Да идите вы все к черту, я ж не воспитатель в интернате для олигофренов, чтоб рассказывать вам, что такое хорошо и что такое хуёво!

Дальше всё получалось совсем мутно. Если твой друг — убийца, что ж, отказываться от него, отворачиваться? Вычеркивать из жизни? Да? Да или нет? Если вы делаете добро любящим вас и тем, кого любите вы, и вознаграждаете чужих за добрые дела — много ли в этом доблести? Заметьте, не я первый это сказал. Кто же посочувствует грешнику, которому ставят прогулы в аду? И ждут его там как родного? Что же, никто не пожалеет его? Он точно сразу проклят?

Впрочем, ничего такого я не думал, а просто пребывал в оцепенении. И меня не удивило то, что случилось позже. Когда случилось то, что случилось… С Димоном.