Тайна Кутузовского проспекта

— Андрей, я понимаю, как вам больно... Но зачем людей обижать? У вас было страшное детство... А у меня? Отец погиб, мать — медсестра... Я голодным был до того дня, пока не попал в университет... Получил стипендию — двадцать семь с полтиной, — впервые наелся от пуза... Это очень унизительно — быть голодным, Андрей, и ходить в одних туфлях по три года... У меня с тех пор пальцы подвернуты, нога-то росла, а купить новые ботинки не могли... И комнатенка у нас была при кухне — восемь метров... Стенка фанерная, шепот слышен... А в университете надо было каждый день благодарить товарища Сталина за счастливую жизнь, какой не знает ни один человек на земле... Мы с порванными душами жили...

— Это как? Все понимать и молчать при этом?

— А вы-то сами когда заговорили?! И не путайте меня, оборванца, с собой! Вы после пятьдесят третьего стали неприкасаемым, Андрей Владимирович! И попробуйте сказать, что я не прав!

— Петя Якир тоже был неприкасаемый? Или Красин? Внук того, наркома?! Сажали обоих! Мучили, погубили!

— Вас тоже сажали?

— Хотите доказать, что и я тварь?! Сам знаю... Налейте стакан...

Строилов выпил, от закуски отказался, занюхал хлебом.

Костенко мягко улыбнулся:

— Не думал, что вы так умеете.

— Невелика наука... Знаете, как сердце рвет?

— Догадываюсь...

Строилов покачал головой:

— Нет... Не знаете... Когда отец вернулся... Налейте еще... Спасибо...

— Закусите...

— Я не пьянею... Так вот... Когда отец вернулся, он сразу за мной приехал... В детприемник... А я стал от него вырываться... Кричать стал: «Уйди, не хочу!» Извивался, когда на руки взял, по щекам... бил... Плевал ему... в глаза...

Костенко спрятал лицо в ладони, налил себе водки, тягуче выпил ее, закусывать тоже не стал, она сейчас была спасительно-необходимой:

— Воспитатели вдолбили, что враг?

— Нет... Я боялся людей в военной форме... Самое для меня ужасное были погоны... И чем больше была на них звезда, тем страшнее казался человек, олицетворение тюремной несвободы... Я впервые назвал старика «папой», когда мне исполнилось тринадцать... Семь лет, бедненький, жил не с сыном, а с волчонком... Понимаете? Я не верил, что он отец мне... Мне ж вдолбили, что отца нет... И никогда не будет... И объяснял мне про это младший лейтенант Жимерикин, воспитатель. А ту страницу показаний, которые папа... диктовал перед смертью... где он требовал привлечь к суду Сорокина, подписать не успел... А без его подписи это не документ... Для суда, во всяком случае... И Сорокина за садизм и за пособничество предательству не посадят... Вот так...

Костенко вздохнул, руки беспомощно упали вдоль тела:

— И те, кого мы взяли, молчат... Адвоката требуют...

— Правильно делают...

— Это как понять?!

— А так... Либо станем цивилизацией, либо снова скатимся в привычное для этой забубенной страны прошлое... В зверство скатимся, в фашизм, к новому Сталину... К тому, что дети будут в лица отцов плевать. Знаете, что я отцу говорил? «Из-за тебя мама погибла. Другие молчали и выжили, а тебе покрасоваться не терпелось, мол, умней других!» Это мне не воспитатели вдолбили... Это мне девочки из старшей группы объяснили... Будущие матери... Каких они детей воспитали, а?!

— Значит, согласны отпустить Сорокина?

— Я обязан выполнить свой долг... Изобличить и поймать... Пусть закон решает... Да, с адвокатом. Только так... Налейте...

— Подогреть колбаску?

Строилов досадливо махнул рукой, и Костенко увидел, как по его совершенно неподвижному лицу покатились слезы, крупные, как у ребенка...

Поднявшись, Костенко бросился к нему, обнял голову, прижал к себе и сам, не выдержав, затрясся, а Строилов сидел недвижно, только лились безутешные слезы, и Костенко вдруг явственно увидел малыша в черном бушлатике и больших, не по размеру башмаках, стриженного наголо, в комнате с зарешеченными стеклами и тусклым, только нашим тюрьмам присущим электрическим светом, делающим все окрест безнадежно-серым, одноцветным, предсмертным...

— Я не отпущу Сорокина, — продолжая сотрясаться, сказал Костенко. — Все что хочешь говори, а я его не отпущу!

...Он ушел глубокой ночью, когда убедился, что Строилов уснул.

Написал записку: «Пожалуйста, не езди на работу и не поднимай трубку. Я вернусь вечером. Или ночью. Слава».

19

Свет лампы резким овалом высвечивал текст.