Тайна Кутузовского проспекта

Сорокин садился к столу и, обхватив голову сильными пальцами, шлифовал каждую фразу. Он с ужасом отмечал, что Пшенкин вытягивал все то русское, что он намеренно скрывал, замыслив сделать для западного читателя предисловие, в котором заложит фугас, дав подлинные имена, адреса, объяснив истинные обстоятельства дела и прокомментировав, что по законам конспирации он не имел права писать правду, — даже в перестроечной России.

«Палач. Скажите, Марта («Зоя», «Зоя», «Зоя» — в нем все ликовало и пело), что вы ощутили, когда вас впервые поставили в шкаф? Вас там сколько времени держали? Двадцать четыре часа?

Марта. Уж и не помните? Сами, небось, распоряжение отдавали...

Палач. Я был лишен права на то, чтобы отдать распоряжение, Марта... Я выполнял приказ... Понимаете? Мы все были звеньями одной цепи. Цепочка протягивалась сверху донизу, прервать ее было невозможно... Следовало хитрить, таиться, идти на обман, но такой, который бы оказался приемлемым для начальника; тот, в свою очередь, обманывал высший эшелон; тотальность лжи, подчиненной непререкаемому, хоть часто и бесполезному, основоположению: «применить высшую степень устрашения»... Срок, срок, срок... Отчет, отчет, отчет... А может, ради успеха комбинации надо было затаиться и ждать, пока арестованный дозреет без применения пыток и устрашения? Это верх наслаждения, когда арестант сам разваливается...»

Сорокин поднял глаза на Пшенкина, покачал головой:

— Ах, Боря, Боря, милый ты мой человек, добрая душа... «Разваливается» — русское слово, тюремный жаргон... А это «небось»? Так в гестапо не говорили, ведь читатель невесть что может подумать...

— Валерий Юрьевич, в каком веке живете?! Сейчас все, что угодно, можно печатать...

— Сейчас — да. А завтра? Ладно, эти словечки мы замараем... Кофейку сваргань, я продолжу чтение...

«Марта. Значит, считаете, вам было страшнее жить под Гитлером, чем нам, жертвам?

Палач

. Конечно! Вам-то ведь было уж нечего терять! Когда захлопывалась дверь камеры — человек кончен, вместо имени — номер или инициалы. А мы ждали, Марта... Мы верили в то, что бред рано или поздно кончится, потому и норовили установить добрые отношения с теми, кого вводили к нам на допрос: неизвестно, как повернется дело в будущем...

Марта. Неужели вы сомневались в незыблемости рейха?

Палач. Поначалу — нет, не сомневался... Но ведь чем глубже погружаешься в подробности, чем больше правды открывается, тем хуже становится сон, тем больше у нас появляется психов — был нормальный товарищ, как все мы, — а назавтра кукарекать начал в кабинете...»

Сорокин тщательно вымарал слово «товарищ», заменил на «человек» и, принюхавшись к запаху кофе, продолжил чтение, усмешливо покачивая головой.