Тайная жизнь разведчиков. В окопах холодной войны

Я постарался рассказать все, как было. Контрразведчик слушал, не перебивая. Вопросы стал задавать потом, и все — конкретные. Начал он с описания парня и девушки.

— Так что ты можешь сказать об этой «странной парочке»? Опиши каждого: возраст, рост, цвет волос, особенности лица, одежду… Особые приметы: это значит — походка, жесты…

Сам себе удивляясь, я смог достаточно подробно ответить на все эти вопросы. Василий Иванович удовлетворенно кивал головой и все подробно записывал. С моих слов он описал автомашину и лишь один раз переспросил:

— Что ты заметил на заднем сидении? Собаку? Какую собаку? Ведь ты был метрах в двадцати от машины? Как ты смог заглянуть на сидение?

— Да нет, Василий Иванович… — Я впервые назвал его по имени, преодолев смущение, свойственное людям военной косточки, когда они разговаривают со старшими по званию. — Это была собака-кукла, и лежала она под задним стеклом. Цвет светлый и шерсть длинная. В наших магазинах таких я не видел…

— Опиши-ка оружие, из которого в тебя стреляли?

— Это трудно, но звук резкий, как из пистолета Макарова. А по свисту пуль определить пистолет сложно… — пытался пошутить я.

— Свистящая пуля — это уже не твоя. Свою ты не услышал, а почувствовал. Вот так-то, Максим. Подпиши.

Контрразведчик дал мне подписать бумаги, которые он составил с моих слов. Я подписал, не проверяя их правильность. Прощаясь, он попросил ни с кем не обсуждать состоявшийся разговор. Заметил, что, возможно, придется встретиться еще раз. Мой вопрос, что же произошло, он оставил без ответа. А я почувствовал бестактность его постановки.

* * *

Стрелял мой бывший школьный товарищ?! И вот утром следующего дня меня настойчиво стала преследовать мысль, что стрелявший мне знаком, что это мой одноклассник из бывшей школы, где мы учились в десятом классе в пятьдесят втором году. Все более я уверялся, что это был Борис Гузкин.

Борис появился в нашей школе в начале девятого класса.

Худощавый и подтянутый, аккуратный и собранный, черноволосый и темноглазый парень всем понравился, особенно своей сдержанностью. Он мог бы прослыть молчаливым, но это только поначалу. Очень быстро освоившись, Борис с головой окунулся в наши школьные заботы и немедленно стал членом лыжной секции Юношеской спортивной школы, которая у нас, в Быковской школе, воспитала не одного чемпиона Москвы и области. И это неспроста. Быково славилось своими отличными спортивными традициями еще с довоенных времен.

Жизнерадостная и веселая натура Бориса привлекала к себе нас, его школьных товарищей. Жил он от школы далековато, километрах в пяти. Между станциями Удельная и Малаховка. Зимой ходил из дома и обратно только на лыжах. Когда нужно было задержаться после занятий, он частенько стал бывать у меня дома.

В общем, мы подружились. Вместе учили уроки, вместе тренировались на лыжне и участвовали в соревнованиях, ходили на танцы и школьные вечера. Как-то в воскресенье я побывал у него дома. Его семья: отец, мать, братишка и еще какой-то родственник, кажется дядя, — снимали дом-дачу. Меня, видевшего всегда Бориса подтянутым и аккуратным, удивил беспорядок в их доме. Правда, кроме стола Бориса — там было все прибрано.

Отец и мать приветливо встретили меня и, как говорится, не знали, куда меня посадить. А посадить, действительно, было некуда: на столе — горы посуды и остатки еды, на стульях — одежда, разбросана обувь, кровати не убраны. Из соседней комнаты вышел дядя и, бросив косой взгляд, исчез.

Всегда приветливое лицо Бориса исказилось в болезненной гримасе, и он резко бросил родителям:

— Я же предупреждал, я же просил…

У Бориса была прекрасно поставленная речь, но не у родителей. Они говорили так, как будто у них во рту была вставлена свиристулька. Это был типичный говор одесситов.

Мы вышли погулять, и я стремился отвлечь Бориса от не приятностей увиденного. Но он оставался хмурым: губы были плотно сжатыми, густые брови еще больше «срослись». Но лицо его не было злым, скорее печальным.

Я попытался уйти домой, но Борис резко, в несвойственной ему манере, одернул меня:

— Хочешь обидеть забитых нуждой евреев?

Мне сказать в ответ было нечего.

Ранней весной пятьдесят второго года Борис исчез, так же внезапно, как и появился полтора года назад. В конце недели меня вызвала к себе директриса и попросила срочно съездить к Борису домой и выяснить причину отсутствия его в школе. Для этого дела меня отпускали с занятий. Тогда я не обратил внимания, что при разговоре присутствовал еще один человек, которого я никогда в школе не видел.

— Езжай и сразу возвращайся, — напутствовала директриса. — Если болен, то пусть возьмет справку…

Я рад был прогуляться весенним ярким днем, когда слепит солнце, а небо сияет чистой голубизной. Через час с небольшим я подошел к калитке дома Бориса. На дорожке, ведущей к крыльцу, лежал ровным слоем снег. Следов не было. Значит, подумал я, прошло три дня, как был снегопад, и дом никто не посещал. Взойдя на крыльцо, заглянул в окно террасы — никого. Заглянул в окно комнаты — тоже пусто.