Тайнозритель

Святой диктор исполняет пляску святого Вита: пускается вприсядку, кричит что-то неразборчиво, размахивает руками, падает в изнеможении, и его уносят вовремя подоспевшие санитары из сюжета об областной больнице в Дмитровском районе Московской области, которую, согласно местному преданию, в 1899 году посетил Антон Павлович Чехов.

В другом телевизионном сюжете говорится об удивительном событии, имевшем место произойти в одной из евпаторийских грязелечебниц. После очередного сеанса пелотерапии парализованная девочка самостоятельно встала с носилок и ушла домой на собственных ногах.

— Расскажите, пожалуйста, а как это произошло? — спрашивает корреспондент, обращаясь к одной из медсестер.

— Даже сама не знаю, — отвечает высокая, с лицом, напоминающим густо натертую сливочным маслом лепешку, медсестра. — После окончания процедуры мы, как всегда, обернули ее полотенцами и переложили на носилки. Так положено после процедуры. Уже хотели было уходить, как вдруг она приподнялась на носилках и попросила распеленать ее, потому что хочет встать.

Однако в эту минуту экран телевизора внезапно гаснет, исходит белой, проваливающейся в глубину тьмы кромешной вспышкой-иглой.

Так часто случается в городе столетних грабов, которые во время цветения наполняют улицы терпким запахом хмеля, раскачиваются на ветру, шумят, грозно нависают над одноэтажными постройками, заглядывают в открытые окна, барабанят ветвями по жестяным карнизам, рвут провода.

— Опять до утра электричества не будет, — говорит Лена и зажигает керосиновую лампу.

И сразу же вся комната погружается в полумрак. Теперь узоров ковра не разглядеть вовсе — лишь редкие отблески автомобильных фар с улицы выхватывают отдельные детали орнамента, наполняют движением стоящие в матовой глубине буфета фаянсовые фигурки животных — кабана, зайца, медведя, тигра и тетерева по прозвищу Берендей, у которого близко посаженные, выпученные от истошного крика глаза подведены сурьмой.

Подкрашивание глаз на ночь сурьмой улучшает зрение, способствует росту ресниц, удаляет глазные выделения, а также останавливает воспаление век.

4

В Ленинград на Московский вокзал поезд прибывает в шесть часов утра.

Свернутые наподобие мясных рулетов матрасы уже лежат на вторых полках.

В тамбуре, задыхаясь в клубах дыма, кашляет мужик.

Проводница выгребает из топки водогрея золу, чертыхается, трет глаза, моргает, пересыпает золу в ведро, дергает ручку туалета.

Заперто изнутри.

Возвращается в купе, где на столе заваривается чай. Пытается выловить заварочный пакетик, но он всякий раз срывается с ложки и падает обратно в стакан. Плавает там.

Вспоминает, что вчера, когда выезжали из Москвы, с молодой женщиной из пятого купе случилась истерика, что она исторгла из себя целый поток, целое наводнение из слов, слез, истинный водопад, сквозь него уже было не разглядеть ни вагона, ни полок, на которых тогда притаились перепуганные пассажиры, а теперь вот лежат свернутые уже наподобие бисквитных рулетов матрасы.

Да, об этом теперь неприятно думать.

Проводница встает, чтобы выйти из купе, но останавливается в дверном проеме, потому как ловит на себе свой же собственный взгляд, отраженный в зеркале, — насмешливый, презрительный, уничижающий, высокомерный, порочный, надменный, абсолютно чужой взгляд. Ровно такой, какой был у вчерашней женщины до того момента, пока она не потребовала включить кондиционер, потому что, как она сказала, может умереть от духоты.

Проводница вновь возвращается в купе, садится к столу и пробует пить чай, но тут же обжигает себе нёбо и язык кипятком.

Стонет.

Корчится от боли.

Закрывает рот ладонями, но от этого становится еще хуже.

Тогда стремительно выходит в тамбур, где, слава Богу, никого нет, и впивается губами и языком в заиндевевшее стекло, чтобы ощутить холод вперемешку с запахом угля, курева и креозота, кусает одеревеневшими зубами хрустящий иней. Все это делается для того, чтобы через какое-то время наступило облегчение, чтобы боль ушла в ведомые лишь ей кущи.

И оно, облегчение, наступает, и боль уходит в эти самые кущи, в углубления, доверху наполненные черной, нефтяного отлива болотной водой, в которой отражается высокое зимнее небо.

Думает: «Хорошо, что все-таки сейчас зима, а не лето, ведь летом окна вагона раскаляются, и прикоснуться к ним нет никакой возможности не то чтобы губами — руками невозможно прикоснуться».

В этот момент вагон влетает на стрелку, и проводница ударяется лбом о стекло, оставляя на инее отпечаток прилипших ко лбу волос. По этому отпечатку можно судить о характере повреждений головы, полученных давно, еще в школьные годы, когда на физкультуре упала с брусьев на деревянный пол и потеряла сознание.

Поезд начинает скрипеть, рычать, дышать тяжело и неритмично, переваливаться из стороны в сторону на стыках, разумеется, качаться, а еще перепоясываться лентами пристанционных огней, что крестообразно расчерчивают пол и потолок, вспыхивают и мгновенно угасают в дверном зеркале.

Проводница выходит из тамбура, дергает ручку туалета.

Заперто изнутри.