Таинства и обыкновения. Проза по случаю

Я писательница, для меня важен максимально детальный, предметный и основательный анализ всего, и столь непростой проблемы в частности. Книга начинается с того же, с чего и постижение мира человеком – с ощущений. Писатель трудится, преодолевая скудость материала, не выходя за пределы своей культуры, если, конечно, он не фантаст. Он привязан к своему личному прошлому, и скован традиционными устоями, перешедшими из прошлого в окружающее его общество. Мы плоть от плоти плоды иудео‐христианской традиции Запада, мы связаны с ней узами, которые часто бывают невидимы, но оттого не менее реальны. Эта культура «выточила» не только мирянина, но и современного атеиста. Что касается меня, я незыблемо внутри этой иудео‐христианской традиции. Буду без обиняков говорить о Церкви, даже когда она куда‐то исчезла, о Христе, даже если Его не признали.

Учёный может выступать не от своего лица, а лишь как посланник науки, но писателю надо говорить так же, как он пишет, вкладывая всю свою душу. По мнению многих, задача романиста показывать нам работу всей гаммы чувств людских, не допуская туда, считают они, свою личную приязнь. Писатель, внушают нам, взыскует символ для выражения чувства, и безразлично кто он – иудей, христианин или буддист, лишь бы символ был точен. Боль есть боль, радость есть радость, любовь есть любовь, и все эти человеческие эмоции куда сильнее простой религиозности – в том виде, какие они есть, и романист изображает их такими. Что ж, на здоровье – думайте так, но роману это не поможет. Великая литература включает в себя полный спектр человеческих мнений, оценок, суждений, не довольствуясь внешней имитацией чувства. Хороший романист не только подыскивает соответственный чувству символ, он и выстраивает его так, чтобы проницательному читателю было заметно, адекватно это чувство или нет, нравственно оно или аморально, доброе оно или злое. И этот символ (дорожный знак) должен указывать прямой маршрут в самые потаённые уголки авторской богословской позиции.

Существует громадная разница между книгой, чей автор верит, что этот мир возник и существует по воле Бога, и тем, кто считает себя и весь мир продуктом некой космической катастрофы. Столь же велика разница между произведением автора, убеждённого, что мы сотворены по божьему образу и подобию, и считающего, что мы придумали «бога» под стать себе. Громадная разница в том, свободны ли мы в наших желаниях, или они предопределены, как у других животных.

Блаженный Августин писал, что от Господа сущности проистекают двояко – духовно в мысли ангелов и физически в мир тварных вещей [91]. Для верующего в такое, каковым западный мир был ещё несколько столетий назад, осязаемый мир благ, так как берёт начало из божественного источника. Художник обычно ощущает это инстинктивно, его проницательный взгляд подсказывает ему, что так оно и есть. Когда Конрад обозначал целью своего творчества «воздать высшую справедливость видимому миру»

[92], то им руководила инстинктивная уверенность романиста. Художник проникает сквозь толщу реальности, пытаясь разглядеть тот потаённый лик абсолютного начала, из которого она проистекает. Это ни в коей мере не мешает его восприятию зла. Лишь узрев, сколь благ природный мир, мы можем осознать разрушительную силу зла как неизбежное следствие своей свободы.

Несколько последних столетий мы всё сильнее верили, что «глубоко» корней нет, что никакого божественного первоисточника не существует, что существа и явления не приводятся Богом в этот мир ни двумя путями, ни как‐либо ещё. Почти два столетия коллективное сознание грядущих поколений поэтапно склонялось ко мнению, будто таинства жизни в конце концов капитулируют перед силой человеческого разума. Массу нынешних писателей куда больше занимают мыслительные процессы, нежели наличие объективного мира за пределами нашего ума. В прозе двадцатого века абсурд и бессмыслица всё яростнее набрасываются на неприкосновенный разум автора или его персонажа, и оба они теперь редко оглядываются вне себя и отваживаются проникнуть в тот мир, где отражено священное, чтобы освоить это пространство.

Как бы то ни было, а романисту приходится творить свой мир, причём такой, чтобы в его существование поверили. Искусство сильно тем, что оно, как и вера, проникает за грань холодного разума, за пределы чисто теоретических упражнений автора. Если романист занимается тем, чем и должен, от него не ускользнёт то, как просвечивает, мелькая в разных мелочах обыденной жизни, запредельная реальность. В этом смысле, художник вскрывает то, на что не имеет права не обращать внимание богослов. Вы обнаружите, что во многих университетах кафедры литературы старательно «опекаемы» кафедрами богословскими. Теологов немало заботит современный роман, где отражается современный человек, наш неверующий современник, вынужденный отчаянно и честно возиться с клубком своих духовных проблем.