Таинства и обыкновения. Проза по случаю

Мы живём в мире неверия, но таком, который здорово клонит в «духовные» материи. Один наш современник признаёт себя носителем духовности, но не способен признать существование силы «вовне», которой можно поклоняться как Создателю и Господу. Из‐за такой ущербности он мыслями замыкается на самом себе. Повторяя за Суинбёрном: «Слава в вышних слоях человеку, ибо он повелитель вещей!»[93], или за Стейнбеком: «В конце было слово, и слово было у человека»[94]

. Для такой особы человек наделён духом достоинства, гордости и отваги от природы, удовлетворение которых должно почитаться делом чести.

Есть и другой тип нашего современника. Он признаёт божеством не самого себя, но всё же не верует, что Бог познаваем «по образу и подобию», может быть догматически определён, как не верит и в причастие Святым Дарам. Дух и материя существуют для него поодиночке. Такой человек блуждает по неведомому лабиринту вины в напрасной попытке приблизиться к Богу, который бессилен приблизиться к нему.

Третий типаж – этот не способен ни поверить, ни уняться в своём неверии. Он одержим слепым богоискательством, где только угодно.

Лучшее, что есть в нашем времени, это ищущие и познающие. А худшее то, что это время, когда безнадёга стала постоянной гостьей в нашем доме, и мы с ней «приятно» ужились. Проза, прославляющая такую «приятную» жизнь, вряд ли способна на «преодоление» себя. Раз так успешно вытесняются религиозные нужды, вера обычно отмирает даже в тех, кто пишет книги. Пропадает ощущение таинства. И далеко не только это чувство притупляется в процессе подозрительного «движения вспять».

Другое дело ищущие. «Если бы я тебя не узнал, я бы тебя не нашёл», пишет в «Мыслях» Блез Паскаль [95]

. Неверующие искатели как‐то воздействуют и на тех из нас, в ком вера есть. Мы начинаем перепроверять свои религиозные воззрения, «вслушиваемся» в их искренность, прокаливая в горючей тоске чужого безбожия. Камю [96] что‐то тревожит, а писателя‐христианина тогда что? В современной прозе нам приходится находить ущербную религиозность. Её тоска о запредельном выражается в образах, всё ещё бессильных признать хоть как‐то Бога, который уже себя явил [97]

. Величественна такая литература в той мере, в какой являет искренний порыв раскрыть нечто главное в жизни, в какой представляет религиозные ценности высшего порядка. Но я сильно сомневаюсь в её способности отобразить в прозе предельный религиозный опыт. Так или иначе, этот опыт имеет дело с постижением высшей сущности через веру. Опыт той встречи, которая определит все дальнейшие поступки верующего. Это опыт Паскаля после его общения с Богом, а не до него.

Мои слова были бы куда созвучнее духу нашего времени, если бы мы с вами обсудили опыт таких авторов, как Хемингуэй или Кафка, Камю или Жид. Но мой личный опыт – лишь опыт писателя, который верует, выражаясь словами того же Паскаля, в «Бога Авраама, Исаака и Якова, а не в "бога" философов и учёных» [98]. Могущество моего Бога беспредельно, и он явил себя в конкретном образе [Христа]. Он тот, кто воплотился в человека и воскрес из мёртвых. Тот, кто, смущая чувства и впечатления, был ранее «камнем преткновения». Нет никакой возможности ни «пояснить» данную характеристику, ни сделать её более «приемлемой» для современного ума. Об этом Боге мысли о главном, и у Него есть имя.

Проблема романиста, желающего описать встречу человека с Богом, в том, как явит своему читателю сам этот процесс, где естественное соседствует со сверхъестественным, очевидное с возможным. Во все века явить такое было непросто а в нынешнем, боюсь, почти невозможно. Религиозное сознание сегодняшней аудитории если не выдохлось полностью, то заметно разжижено «плаксивостью». Решение Эмерсона в 1832 году об отказе от причастия, если не уберут хлеб и вино [99], явилось важным шагом по выветриванию религии из Америки, и движение по этой плоскости продолжается в прежнем темпе.

Когда духовная реальность отдаляется от земной действительности, вера мало‐помалу рассеивается.