Таинство любви

Недаром истина от разума, её дитя, а правда, как добро и благо к любви, дар с небес, ибо высказать ту правду, да чтоб поверили, поняли и не осудили после… Нелёгкая это затея.

Кругами по двору…

…Жалим жалом жалости самоё себя, заместо того, чтобы утолить стороннюю печаль, а заодно и свою собственную.

Автор

Трясогузка исходила кругами двор в поисках, чем бы подкрепиться. Она была так растеряна, грустна, что даже позабыла трясти хвостом юбок или юбкой, как хвостом. Не хватало ей, должно, для того озорства, не достало сытости. Птица на взгляд не была измождена, ибо не всякий раз по наружности, по внешнему-то виду можно распознать, что у кого таится внутри. Потому, как ночами случались сильные заморозки, трясогузка приоделась в пух, что приподнимал перья на манер корсета, от того-то она была нарядна, да справна. А утепляться ей было почто, — весна с зимою ссорились, стукая калиткой промеж своих дворов, да так громко, что вздрагивала земля, отчего осыпало её то градом, то снегом, то дождём, то лепестками отцветших наскоро вишен.

Надо сказать, любые распри несут в себе раздор не токмо самим спорщикам, но и всему округ. Скучно оно глядеть, как бранятся. Совестно, будто сам виноватый.

Из-за того промеж весны с зимою неудовольствия, вишни, к примеру, лишились привычной неги от ухаживания за ними шмелей. Те отличаются особой обходительностью, деликатностью, и самый тембр голоса шмелей, — низкий, грудной, — располагает к себе, заставляя быть покорными их воле. Впрочем, шмели лишнего себе не дозволяют, держатся в рамках: пошептать, дунуть в ушко, тронуть лепесток, — это можно, но никак не более того.

Шелест шипящего, коим умело распоряжается шмель, и сам не из нахалов, повсегда вставал туда, откуда было удобнее его рассмотреть со стороны: в прежней русской азбуке числился двадцать пятым, в церковной двадцать осьмым, а в нонешней чуть понизился в звании, стал двадцать шестым, но не почувствовал к себе предвзятости, как и в себе недовольства.

Майский, нежданно крепкий морозец прибрал-таки комаров в кулачок, поднёс к уху, послушать, как те пищат, улыбается, держит там крепко.

Будто приклеенные к небу облака, растеряв обыкновение, кажутся не кипельно-белыми, но по краям там, где потоньше, нежели в других местах — серовато-седыми. Вероятно из-за того-то ветру и не удаётся никак сорвать их с места, и срывается он на прочих, хлещет ветками по кустам, кустами по траве, а та втянув голову, приникла к земле — ждёт, когда уже возвернётся всё на свои места: май снова будет ласков и весел, а мороз уйдёт восвояси туда, где ему нынче будут рады и ждут теперь, не дождутся никак.

…А трясогузка всё ходит по двору кругами, выхватывает время от времени щепотью клюва редкого комара и вздыхает. И уж так её жаль, так жаль…

Под негой нагой…

Под негой нагой начинается день. Умывшись росой, утирает розовые прохладные щёки льняным, выглаженным только полотенцем солнечного луча, что свисает с плеча сосны и пробираясь сквозь траву волочится по земле, хотя чудным образом остаётся незамаранным. Бывает, берёза любезно, но неподобострастно соглашается придержать тряпицу, пока та не окажется нужна.

Угодливость вовсе не в её характере, перечит прямотой своею всякой неправде, за что и живёт поменьше сосны, кой ершиста, задёшево себя не отдаст, но всё ж промолчит, коли заприметит хотя намёк некоего для себя несчастия.

Да не судя об ней скоро, — боязливость и осторожность не одно и тож. За слабого вступится, и приютит, и прокормит, и себя не пожалеет, но долго сосне расти да зреть, не всяк стоит её жертвы.

Само собой — сосна сосне рознь. По роду-племени, по тому, где взросла, бывает и скверная, и белая с красной, и стрижневая, ещё — рудовая да болотная, так ведь не в розни дело, а в схожести. Тут, как у людей, — коли честен, нет дело до того, чей ты, важно — каков. Истина, во что её не ряди, она повсегда нага.

Столь славно начатый день ещё не прожит, но казавшийся долгим с рассвета, и утром уже в прошлом, и колена полдня в дорожной пыли, что оседает, глядя ему вослед. Так пусть любое, что ныне, всякое, всякий раз — это лучшее изо всего, хотя, казалось, лучше уж не может быть никогда.

Нам всем…

Новогодние, из СССР, игрушки. Те, что появились во второй половине тридцатых годов прошлого, двадцатого века. Любая из них вызывает улыбку наряду с мечтательным, неосознанно несчастным взглядом в детство. Чем призрачней его высокий порог, тем чаще оборачиваешься в ту сторону, где оно. Хотя, казалось бы, чего там в нём, по сравнению со всею-то жизнью. Полное вновь открытых истин, детство — это место, где примеряют наряды бытности, выбирая свои, впору, к лицу. А что до новогодних игрушек той поры… Не к месту про них, не ко времени.