Тайны русской империи

«Кричать “долой самодержавие”, — пишет тот же профессор В.Д. Катков, — не значит еще, чтобы нравственное сознание кричащего отвергало это начало, когда основным затаенным желанием, может быть, всей его жизни и была та самая власть, из которой и состоит самодержавие. Если бы он был совершенно чужд властолюбия, он никогда бы до этого крика и не додумался. “Долой самодержавие!” значит просто-напросто: “да здравствует самодержавие!”… но не существующее в данную минуту, а то, носителями и опорой которого желает быть кричащий…» ^{297}

Все недоверие русского образованного общества к монархии, ко всяческой традиции внушила та внеконфессиональная, аполитичная, безнациональная по своему принципу либеральная дореволюционная школа. Она создала ту обстановку, при которой, по слову Дмитрия Болдырева, «русский ум, — такой здравый, простой и ясный, ныне переживает… пленение. Он верит во “всеобщее избирательное право”, в “республику”, в “равноправие”, в “народ”, в “социализм”, в “международный пролетариат”, в “интернационал”, в “Циммервальд” и в прочие суеверия. Все эти химеры, которыми обсажен наш ум, вытекают из одной главной — из мнения, что человек есть ангелоподобное существо, чистое, бесплотное, так сказать, вполне спиритическое, и поэтому не требующее ни дисциплины, ни насилия, ни принуждения. Вся наша новейшая школьная система построена на этом пагубном мнении»

^{298}.

И все же Николай Васильевич Болдырев верил в возникновение новой государственной власти после отхода в небытие большевистской России; он верил в народную «жажду государственного порядка», во все века свойственную русским, в тоску по отеческой власти. Он верил вместе с Карлейлем, что у русских есть гениальный государственный талант — умение подчиняться, и в нем нет ни тени рабства, о чем любит пространно порассуждать большинство иностранцев и наших западников. Государственный дух таланта подчинения не в процессе самого подчинения, а в цели, которой оно способствует. Государственный инстинкт подсказывает русским (каждый из которых лично, в отдельности, зачастую несет в себе элемент анархический, свободолюбивый), что только при самоограничении в своем служении сверхличному государству нация в целом может быть самобытной (внутри) и свободной (вовне), а каждая в отдельности личность может обрести общественную цель и государственный идеал, неся свое служебное «тягло» и выполняя государственные обязанности. Идеалом же русского человека всегда будет полновластный царь, имеющий неограниченную власть творить добро.

Такой мощный идеал может достигаться только тогда, когда подданные верят в особое царское призвание и готовы нести большие жертвы во имя этого идеала. Иначе говоря, словами Н.В. Болдырева, «чем больше я трепещу, чем ниже я во прахе, тем выше во мне государство. Монархия — сознание обратной пропорциональности между мною и государством» ^{299}.

Сопротивление революции.

При всей отрицательной роли интеллигенции в революции нельзя забывать и тех, кто, принадлежа образованному слою Российской империи, положил все свои силы на противодействие этому «вселенскому погрому». Одним из противоборцев революции были правые консервативные профессора, участвовавшие в так называемом Академическом движении. Оно явилось реакцией на революционно-освободительное движение в высших учебных заведениях, вовлекавших их в несвойственную высшей школе политизацию и революционизацию за счет научного и учебного процесса. Академическое движение выдвинуло лозунг «университет для науки» и под ним стало объединять всех, не разделявших революционную истерию, бойкоты по политическим мотивам преподавателей с консервативными взглядами и стремление к автономии от государства высших учебных заведений.

Первой контрреволюционной реакцией явилась «Телеграмма 24 одесских профессоров», напечатанная 17 февраля 1905 года в газете «Новое время», ставшая ответом на воззвание основателей левого академического союза, приглашавшего профессоров и младших преподавателей принять участие в «освободительном движении», или, иначе говоря, в революционном.

В этой телеграмме впервые прозвучали слова, которые содержали в себе декларацию правого академизма. «Мы, — говорилось там, — не находим достаточно ярких и сильных слов, чтобы выразить горячий протест против вовлечения университетов, имеющих свои высокие задачи, в чуждую им сферу политической борьбы».