Тайны смерти русских писателей

Дальше больше. XIX век сначала в Европе, а затем и в России стал временем романтизации идеи самоубийства. Суицид оказался не только предметом всестороннего научного исследования, но и явлением если не восхваляемым, то скорбно оправдываемым. Достаточно вспомнить «Госпожу Бовари» или «Анну Каренину». Как отметила современная исследователь И. Паперно, это было время, когда «самоубийство становится одним из центральных символов эпохи»[3]. И вновь Сушков оказался на коне, о нем стали отзываться со всевозрастающим сочувствием.

Однако наша современность перещеголяла всех мудрецов прошлого. Когда после Второй мировой войны случилось бурное развитие социальной психологии, юный самоубийца XVIII в. оказался объектом пристального внимания со стороны любителей покопаться в человеческой психике. Ныне на примере Сушкова даже разрабатывается чуть ли не учение о русском самоубийстве, и посылом для этого послужила любопытнейшая теория Юрия Михайловича Лотмана (1922–1993) о программах бытового поведения[4]. Перенес эту теорию на нашего героя замечательный нидерландский исследователь, профессор филологии из Лейденского университета, специализирующийся на русской литературе XVIII в., Маартен Фраанье[5]. Отечественные исследователи и особенно популяризаторы, рассказывая о Сушкове, пользуются преимущественно его публикацией.

Из последних необходимо назвать две книги. Прежде всего, это упомянутое выше любопытнейшее исследование Ирины Паперно «Самоубийство как культурный институт» (с названием книги я категорически не могу согласиться, аргументы автора меня не переубедили)[6]

. И книга, носящая скорее анекдотичный, чем исследовательский характер по причине ее поверхностности и сугубо компилятивного характера, но почему-то она принята массовым читателем за некое откровение. Видимо, по причине своей «раздутости» — как-никак два тома о самоубийстве (I), но более по причине надутого за последние десятилетия романтического ореола вокруг имени ее автора. Речь идет об очередном популистском опусе Григория Чхартишвили (в миру более известен под псевдонимом Борис Акунин) «Писатель и самоубийство»[7].

Но все эти психолого-культурологические изыскания с их интеллигентским пустословием не дают нам представления о том все возрастающем по своему значению для жизни современного человечества явлении, которое я бы определил словом сушковщина, поскольку именно смертный финал Михаила Сушкова наиболее ярко и глубоко отразил в себе его корневую основу. Явление сушковщины и составляет ту тайну полишинеля, которую нынче видят все, осознают ее опасность многие, но никто не берется сказать об этом вслух, дабы не прослыть ретроградом или того пуще — мракобесом. Вот с позиций «мракобеса» я и расскажу о трагической развязке жизни злосчастного графомана.

2

Отец его, Василий Михайлович Сушков (1746–1819), хотя и являлся сыном Михаила Васильевича Сушкова (1704–1790) — тайного советника, главного судьи Сибирского приказа и вице-президента Ревизион-коллегии, был сравнительно небогат и жил в Рязани. Однако в XVIII в. круг дворян был невелик, все друг друга знали и зачастую находились в родстве. Так и Василий Михайлович удачно женился на имевшей важнейшие придворные связи Марии Васильевне Храповицкой (1752–1803), родной сестре знаменитых в истории братьев Храповицких. Благодаря этим связям Сушков-отец сделал неплохую карьеру, во времена Павла I получил чин действительного статского советника (Гражданский чин 4-го класса) и три года — в 1799–1802 гг. — был симбирским губернатором — это оказался пик его карьеры. Состояния при этом Василий Михайлович не нажил, чем впоследствии весьма гордился его младший сын Николай Васильевич Сушков[8] (1796–1871) — скандально знаменитый столичный графоман, чье имя в XIX в. было нарицательным и означало непробиваемую бездарь.

По линии своего брата Петра Васильевича Сушкова (1783–1855), даровитого чиновника-рифмоплета, Михаил Сушков приходится дядей знаменитой русской поэтессе графине Евдокие Петровне Ростопчиной (1812–1858), а через нее он состоит в родстве с Еленой Андреевной Ган (1814–1842) — известной романисткой, охарактеризованной В. Г. Белинским как «русская Жорж Санд»; следовательно, находится он в родственных отношениях и с дочерью Елены Андреевны — основоположницей теософии, прославленной поклонниками философом и мистиком Еленой Петровной Блаватской (1831–1891).

Другой его брат, Александр Васильевич Сушков (1790–1831), был отцом блистательной мемуаристки и писательницы Екатерины Александровны Сушковой-Хвостовой (1812–1868), знаменитой музы юного Михаила Юрьевича Лермонтова, о которой в этой книге будет сказано еще не раз.

Но все перечисленное было потом, уже после самоубийства Сушкова. А при жизни главную роль в судьбе Михаила сыграли мать его Мария Васильевна и ее братья, дяди молодого человека, заядлые холостяки — Александр Васильевич Храповицкий (1747–1801) и особенно Михаил Васильевич Храповицкий (1758–1819). Оба дядюшки были весьма богаты и рассматривали племянника как своего основного наследника.