Тайны Торнвуда

Я попыталась вырваться, но он держал крепко.

– И эта девочка, она же не моя, так? Не может быть моей, я отсутствовал четыре года… За кого ты меня принимаешь, Айлиш, за дурака?

– Ты ошибаешься! – воскликнула я, чувствуя любопытные взгляды вокруг нас, понимая, что мы устраиваем сцену, но слишком расстроенная, чтобы обращать на это внимание. – Я писала. Не знаю, почему ты не получил ни одного моего письма! Никого другого нет, Сэмюэл. Как ты можешь так говорить? Всегда был только ты. А Лулу… Конечно, она твоя дочь, ей почти четыре года, зачем мне вообще говорить тебе о ней, если она не твоя дочь? Пожалуйста, Сэмюэл, ты не очень хорошо себя…

– Достаточно хорошо, чтобы отличить ложь от правды. – Он выпустил мое запястье, будто прикосновение ко мне было ему противно. Затем добавил спокойно, пугающе: – Ты об этом пожалеешь. Видит бог, Айлиш, ты пожалеешь.

Его губы шевелились, словно он хотел сказать что-то еще, но вместо этого издал какой-то звериный, утробный звук. Рык, всхлип. Повернувшись, он захромал прочь по улице, тыча тростью в тротуар, ссутулившись, – высокий истощенный медведь в человеческом обличье, не обращающий внимания на прохожих, освобождавших ему путь.

Глава 11

Одри, январь 2006 года

Лютеранская церковь стояла у дороги, ведущей в аэропорт, на северо-запад от города. Она возвышалась на плато, покрытом редкой побуревшей травой, – крохотное беленое здание под высокой крышей и с двумя одинаковыми кипарисами, охраняющими вход. Под одним из кипарисов, прислоненный к нему, сиял винтажный мотоцикл.

Оставив «Селику» на обочине, я поспешила по траве к маленькому кладбищу, спрятавшемуся позади церкви. Я миновала несколько современных участков – плоские мраморные плиты, утопленные в сухую землю, невидимые, если только не стоять над ними. Более старые участки занимали самый дальний угол владения, за проволочным забором и под сенью красных камедных деревьев. По другую сторону находился загон с высохшей люцерной, населенный призрачно-белыми коровами брахманской породы. Позади них, вдалеке, сгрудились лилово-синие вулканические горы.

Я не спеша пробиралась между могилами, иногда останавливаясь, присаживаясь на корточки и дотрагиваясь до истертых имен, дат, эпитафий. Я захватила с собой старенькую «минолту», но теперь съемка здесь показалась мне непрошеным вмешательством – даже едва слышное жужжание затвора фотообъектива прозвучало бы неуместно. Утро было чересчур безмятежным, могилы – слишком мирными. Глубокий покой окутывал кладбище, нарушаемый изредка отзвуком проносившихся мимо одиноких автомобилей. Я все равно что перенеслась в другой мир сквозь трещину во времени.

В этой части кладбища могилы были в основном довоенные; многие из надписей – на немецком языке, как напоминание об иммигрантах, обосновавшихся в этом районе в 1870-х годах.

Один памятный камень привлек мое пристальное внимание. Я опустилась рядом с ним на колени и принялась отряхивать шелушащуюся надпись, пока не появились слова: «С любовью в память о Мэри-Айрин, одиннадцати лет». Одного возраста с Бронвен. Почерневший могильный камень показался мне слишком мрачным последним пристанищем для души одиннадцатилетней девочки, и я поспешила прочь, но тут же наткнулась на другие детские могилы. Одна из них, окруженная повалившейся чугунной оградкой, заставила вернуться к ней. На ее простом камне значились… единственная дата – «21 апреля 1907 года», – и два имени: «Эдит, семь лет, и Вильма, два дня. Любимые дочери Наполеона и Изабеллы».

У меня перехватило дыхание. Как она выжила, мать этих двух умерших девочек? Стояла ли она, где стояла сейчас я, лишившаяся детей молодая женщина? Стояла, обхватив себя руками в попытке держаться, ведя безнадежную битву с горем, разрывавшим ее душу? Как она смогла жить дальше, как шагнула назад к жизни, которая так жестоко предала ее?

Из задумчивости меня вывел резкий крик, заставив поднять глаза к небу, как раз чтобы увидеть пару изумрудно-зеленых широкоротов, взлетевших с веток кривого, старого красного камедного дерева в самом дальнем конце кладбища. Птицы кувыркались и крутились вокруг друг друга, отметины с изнанки крыльев, похожие на монеты, вспыхивали белыми пятнами, когда широкороты хватали бабочек. Они пролетели над загоном, ныряя над коровами, прежде чем, пользуясь восходящим потоком воздуха, вернуться на свое дерево. Я невольно следила за ними, из любопытства желая разглядеть поближе. Солнце согрело мои руки, меня охватила истома. Здесь было спокойно, уже более пяти минут не проехало ни одной машины. Слышались только рявкающий крик широкоротов, негромкое мычание скота и неизменный шелест волнуемых ветром листьев.