Тайный агент. На взгляд Запада

Мистер Верлок признавал Стиви ровно в той же степени, в какой человек, не испытывающий особо сильной любви к животным, признавал бы любимою кота своей жены; и характер его поверхностно-благожелательного признания был по сути своей тем же. Обе женщины говорили себе, что ожидать большего неразумно. И того, что было, вполне хватало старой женщине, чтобы питать к мистеру Верлоку почтительную благодарность. В первое время суровый жизненный опыт часто заставлял ее спрашивать с беспокойством: «Не кажется ли тебе, дорогая, что мистер Верлок начинает уставать от присутствия в доме Стиви?» В ответ Уинни лишь сдержанно мотала головой, а однажды с угрюмой решимостью заявила: «Сначала ему придется устать от меня». Наступило долгое молчание. Мать сидела в кресле, поставив ноги на скамеечку, и, казалось, пыталась проникнуть в суть этого ответа, поразившего ее глубиной выраженного в нем женского чувства. Она так никогда и не поняла до конца, почему Уинни вышла замуж за мистера Верлока. Конечно, это было весьма разумно с ее стороны, и все вышло как нельзя лучше, но, с другой стороны, девушка, возможно, хотела найти кого-нибудь более подходящего ей по возрасту. Был, например, весьма обстоятельный молодой человек, единственный сын мясника с соседней улицы, помогающий отцу в делах, — с ним Уинни прогуливалась с видимой охотой. Он, правда, зависел от отца, но дела у них шли успешно, и перспективы перед ним открывались весьма недурные. Несколько раз он приглашал ее дочь в театр. Но когда вдова начала уже опасаться, что вот-вот услышит об их помолвке (что бы она стала тогда делать — одна с большим домом да со Стиви на руках?), роман внезапно закончился и Уинни некоторое время ходила с весьма мрачным видом. Но тут, милостью Провидения, в комнате на втором этаже, выходящей окнами на улицу, поселился мистер Верлок — о молодом мяснике можно было спокойно забыть. Да, без Провидения уж точно не обошлось.

Глава третья

— …Всякая идеализация жизни ее обедняет. Приукрашивая жизнь, мы лишаем ее сложности — разрушаем ее. Оставьте это моралистам, мой мальчик. История творится людьми, но не в головах у людей. Идеи, возникающие в их сознании, играют незначительную роль в ходе событий. История направляется и детерминируется орудиями труда и производством^[43]

— экономическими условиями. Капитализм породил социализм, а законы, придуманные капиталистами для защиты собственности, способствуют появлению анархизма. Никто не может сказать, какие формы социального устройства возникнут в будущем. К чему же тогда предаваться пророческим фантазиям? В лучшем случае они могут только поведать о внутреннем мире пророка — в них нет объективной ценности. Пусть этим занимаются моралисты, мой мальчик.

Михаэлис, апостол, досрочно выпущенный из тюрьмы, говорил монотонным голосом, задыхаясь, — его как будто душил слой жира на груди. Он вышел из высокогигиеничной тюрьмы круглым как бочка, с чудовищным животом и бледными, полупрозрачными пухлыми щеками, как будто на протяжении пятнадцати лет слуги возмущенного общества нарочно закармливали его жирной пищей в сырой и темной камере. И с тех пор ему так и не удалось сбросить вес — ни на унцию.

Говорили, что три сезона подряд одна очень богатая пожилая дама посылала его на лечение в Мариенбад^[44], где однажды он чуть было не стал соперником монаршей особы по части привлечения общественного внимания; дабы воспрепятствовать этому, полиция велела ему в течение двенадцати часов покинуть город. Его судьба мученика дополнилась запретом на посещение целебных вод. Но теперь он смирился.

Сидя с перекинутым через спинку стула локтем, бессуставным на вид, как сгиб руки тряпичной куклы, он немного склонился над своими короткими, чудовищных размеров ляжками и сплюнул в камин.

— Да! У меня было время поразмыслить обо всем, — прибавил он без всякого пафоса. — Общество об этом позаботилось.

По другую сторону от камина в набитом конским волосом кресле, в котором обычно пользовалась правом сидеть мать миссис Верлок, мрачно хихикнул, слегка искривив черный беззубый рот, Карл Юндт. «Террорист», как он сам называл себя, был стар и лыс, с подбородка у него вяло свисала узкая снежно-белая козлиная бородка. В потухших глазах не умирало выражение затаенной злобы. Он с трудом поднялся, выбросив перед собой худую, ищущую опоры, обезображенную подагрой руку, — жест был похож на жест умирающего убийцы, собравшего все силы для последнего ножевого удара. Он оперся на толстую трость, дрожавшую под другой его рукою.

— Я всегда мечтал, — яростно прошамкал он, — о группе людей, полных абсолютной решимости отринуть все колебания касательно средств, достаточно сильных духом, чтобы прямо назвать себя разрушителями, не запятнанных безвольным пессимизмом, разъедающим мир. Безжалостность ко всему на свете, безжалостность к себе, смерть, призванную во благо и поставленную на службу человечеству, — вот что я хочу видеть.