Тайный агент. На взгляд Запада

Своего мнения помощник комиссара не выразил ни тогда, ни позднее — должность не позволяла ему высказаться откровенно о досрочно отпущенном заключенном. Но в душе он был вполне согласен с подругой и покровительницей своей жены: Михаэлис — сентиментальный гуманист, немного сумасшедший, но неспособный нарочно обидеть и муху. Поэтому, когда его фамилия всплыла вдруг в этом чрезвычайно неприятном деле с бомбой, помощник комиссара сообразил, какая опасность угрожает выпущенному до срока апостолу, и сразу же задумался об окрепшем увлечении старой леди. Ее своенравная доброта не потерпит никаких посягательств на свободу Михаэлиса. Ее увлечение этим человеком было глубоким, спокойным и убежденным. Она не просто почувствовала, что он безобиден, — она сказала об этом, что для ее абсолютистского ума было равносильно неопровержимому доказательству. Чудовищность этого человека с его честными детскими глазами и жирной херувимской улыбкой словно зачаровала ее. Она почти поверила в его видение будущего, ибо оно не противоречило ее предубеждениям. Ей был неприятен новейший элемент плутократии в общественном устройстве, а индустриализация как направление прогресса отталкивала высокопоставленную даму своим механическим и бездушным характером. В гуманистических мечтах кроткого Михаэлиса не было места насилию; он ожидал, что система рухнет сама собою, по чисто экономическим причинам. Старая леди вполне искренне не видела в этих мечтах морального вреда. Придет конец всем этим многочисленным выскочкам, которых она не любила и которым не доверяла, — не потому, что им удавалось добиться успеха (это она отрицала), но из-за глубинной примитивности их миропонимания, ставшей основой ограниченности этих людей и черствости их сердец. Исчезнет капитал — исчезнут и они; но всемирный крах (если он действительно будет всемирным, как явилось в откровении Михаэлису) не затронет общественных ценностей. Исчезновение последней монеты ничего не изменит в жизни тех, кто занимает высокое общественное положение. Дама не могла, например, вообразить, что этот крах мог бы изменить в ее собственной жизни. Она делилась этими новыми мыслями с помощником комиссара со всем безмятежным бесстрашием пожилой женщины, которую миновало проклятие равнодушия к миру. Он же взял себе за правило отвечать на эти рассуждения молчанием, стараясь при этом — из вежливости и расположения к даме, — чтобы молчание не выглядело обидным. Он привязался к немолодой ученице Михаэлиса. Эта привязанность была сложным чувством: здесь играли роль и ее авторитет, и яркость ее личности, но более всего — благодарность польщенного самолюбия. В ее доме помощник комиссара чувствовал искреннее расположение к себе. Она была воплощенная доброта. И, как любая женщина с опытом, обладала житейской мудростью. Без ее великодушного и полного признания его прав в качестве супруга Энни его супружеская жизнь была бы намного труднее. Ее влияние на его жену, женщину, снедаемую всевозможными проявлениями всего мелочного: себялюбия, зависти, ревности, — было благотворным. Но, к несчастью, и доброта ее, и мудрость были иррациональными, чисто женскими и в силу этого весьма своенравными. Она была настоящей женщиной, и годы ничего не могли с этим поделать: в отличие от иных своих сверстниц, она не превратилась в скользкого, отвратительного старика в юбке. И именно как о женщине думал о ней помощник комиссара. В первую очередь — как об одной из тех глубоко женственных натур, которые всегда готовы стать нежными, бескомпромиссными и яростными защитницами любых мужчин, говорящих под влиянием чувства, не важно, искреннего или нет, — проповедников, визионеров, пророков, реформаторов.

И вот, ценя влиятельную и добрую подругу своей жены — да, собственно, таким образом и себя самого, — помощник комиссара встревожился за судьбу бывшего заключенного Михаэлиса. Если его арестуют по подозрению в любой, пусть даже самой отдаленной причастности к этому преступлению, ему едва ли удастся избежать возвращения в тюрьму, — по крайней мере, досиживать срок. И живым он оттуда уже не выйдет. Помощнику комиссара пришла в голову мысль, совершенно не подобающая, учитывая его официальное положение, как, впрочем, и не продиктованная подлинным человеколюбием.

«Если Михаэлиса снова схватят, — подумал он, — она никогда не простит мне».