Тайный дневник Михаила Булгакова

Но кто обвинит Обольянинова – он не ел со вчерашнего вечера. Да и то, что он ел, не шло ни в какое сравнение ни с пулярками, ни даже с простой жареной курицей. О, этот пайковый хлеб, ни консистенцией, ни вкусом почти не отличимый от глины! Поэт Хлебников мечтал когда-то, что человечество сможет не растить хлеб, а есть сразу землю. И вот, кажется, мечты его сбылись. Уму непостижимо, как и из чего можно готовить такую субстанцию, да еще после этого называть ее хлебом!

Впрочем, и такого хлеба нет нынче у бедного графа. Его сняли с учета и выгнали из каморки, которую он занимал на правах дворника. Из собственного поместья его выперли уже давно – как нетрудовой элемент и махрового аристократа. К счастью, случилось это летом, так что он некоторое время мыкался по паркам и вокзалам, пока случайно не встретил своего бывшего крестьянина, Антипа, который при новой власти сумел устроиться в жилконтору. Крестьянин был хитрый, как и все крестьяне, но, в отличие от прочих, добрый и помог бывшему помещику.

– Устрою вас на работу и жилплощадь вам дам, – пообещал Антип. – Вот только звание ваше – граф – эксплуататорское до невозможности. Кем бы вас записать, чтобы не подкопались? – Пролетарием, может быть? – робко предположил Обольянинов.

– Каким еще пролетарием, – горько усмехнулся Антип, – вы на руки свои посмотрите. Да что руки – у вас на лбу написано, что вы помещичий класс.

Антип задумался, граф терпеливо ждал. Наконец Антип вздохнул и спросил:

– Вы чего-нибудь делать умеете, кроме как графом быть?

Теперь задумался уже Обольянинов. А действительно, что он умеет?

– Владею иностранными языками… – неуверенно начал он перечислять. – Танцую неплохо. Играю на фортепиано. Помнится, сам Рахманинов меня хвалил…

Антип покачал головой.

– Нет, не годится. Рахман ваш этот и прочая буржуазная татарва никому теперь не защитники. Надо именно, чтобы руками делать. Хлеб там сажать, на станке работать, еще чего.

И тут граф вспомнил.

– Коней могу объезжать! – воскликнул он радостно. – Можно записать меня жокеем. Или тренером, например.

Антип задумался.

– Коней – это ничего, – сказал он. – Коней – это можно. Только не тренером никаким и не жокеем, кто это все понимает, кроме вас? Запишем конюхом. Пусть-ка попробуют к конюху привязаться – первостатейный ведь пролетариат!

Графу выправили новые документы – по ним он значился конюхом у себя же в имении – и поставили на должность дворника.

Обольянинов, намыкавшийся по чужим подворотням, ужасно дорожил этим местом и боялся, что его разоблачат и попросят вон. Поразмыслив, он решил, что для правдоподобия лучше ему все-таки изображать социально близкого. В юности граф играл в любительском театре, однако правдиво изобразить конюха Степана все равно не мог. Для убедительности он пытался напиваться и даже немного буйствовать, но делал это так неумело, что снискал себе признание среди жильцов в качестве городского сумасшедшего. Впрочем, быть дворником это ему не мешало и даже в каком-то смысле помогало: квартиранты побаивались ненормального и слишком уж куролесить при нем не отваживались.

И вот, когда граф уже почти свыкся со своим положением, случилось страшное. Антипа арестовали за взятки, и в жилконтору пришел новый человек, у которого были свои кандидаты на место дворника.

Новый человек, представившийся товарищем Бухтеевым, посмотрел в домовую книгу и увидел, что граф значится бывшим конюхом.

– Конюх, значит, – проговорил он задумчиво, окидывая Обольянинова подозрительным взглядом. – А ну, дай чего-нибудь по матери.

Обольянинов, хоть и граф, был все-таки русским человеком и знал родной язык в разных проявлениях. Но его подвело отсутствие привычки: не было в его ругани правильных интонаций.

– Ну, какой же ты после этого конюх, – с укоризной сказал ему Бухтеев. – Ты не то, что материться не можешь, ты небось не знаешь, с какого конца к лошади подходить. Гидра ты и контра на многострадальном теле революции, и шлепнуть тебя надо, не отходя от стенки.

Обольянинов заспорил, говоря, что он знает, с какого боку подходить к лошадям. Просто при оформлении вышла путаница: полуграмотный Антип записал его конюхом, хотя он жокей и лошадиный тренер.

Однако товарищ Бухтеев уже не слушал его оправданий. Обольянинова в два счета уволили, лишили пайка и вышвырнули из каморки. И случилось это в самый декабрь, в лютую большевистскую зиму. Может, зима была и не такая лютая, обычная московская зима, да вот только одежды подходящей у графа не было. Самое дорогое, что у него имелось – это потрепанное черное пальто на рыбьем, как говорили пролетарии, меху. Раньше Обольянинов как-то не замечал на рыбах особенного меха, впрочем, рыбу ему всегда подавали уже готовую, не только без меха, но даже и без чешуи, так что этим вопросом он никогда не интересовался. Теперь же убедился совершенно, что рыбий мех – дело ненадежное и неспособное согреть порядочного человека даже при самом небольшом холоде.