Тайный дневник Михаила Булгакова

– Там же, где и фамилия – почили в бозе. Честно говоря, я их проиграл. Был страшно неудачный день, я совершенно продулся и решил пойти ва-банк. Я один раз пошел ва-банк, второй, а на третий оглянулся – и никаких драгоценностей уже нет. Но, пожалуйста, не заговаривай нам зубы. Тащи графское пальто, и ты увидишь, что мы правы. Кстати, где ты его спрятала, мы обшарили весь дом – и ничего не нашли.

– Ах, вот оно что! – воскликнула Зоя. – Вот зачем вы тут появились! Вы хотели обокрасть нас – меня и моего мужа. Ну так вот же вам за это – никаких драгоценностей нет и не было. И не могло быть, вы слышите?

– Зойка, где пальто? – спросил Аметистов, меняясь в лице и самым серьезным тоном.

– Я выбросила его, – торжествующе сказала Зоя.

Буренин и кузен взвыли полуночным волчьим воем.

– Не может быть! Куда? Когда?

– Вчера, – отвечала Зоя. Голос у нее сделался тревожным. Она вдруг поняла, что парочка, кажется, не шутит.

– Куда ты его выбросила?

– Купила новое, а это просто велела Манюшке вынести на улицу и положить возле двери. Может быть, кому-то пригодится.

Аметистов схватился за голову. Буренин стоял окаменевший. Потом сказал мраморным голосом:

– Таких, как вы, гражданка, в светлом будущем мы будем расстреливать без суда и следствия как бешеных собак.

Зоя, ошеломленная, несколько секунд стояла молча.

– Ладно, – внезапно проговорил Аметистов, – ладно. Пойдем по следу. Не могло же пальто исчезнуть совсем. Наверняка кто-то что-то видел, надо только не полениться и опросить всех, кого только можно и нельзя.

Они двинулись было к двери, но в гостиную вбежал запыхавшийся граф.

– Зоя, милая, прости, – воскликнул он тревожно, – я не могу найти мое старое пальто.

– Зачем оно тебе нужно? – с замиранием сердца спросила Пельц.

– Не важно, – нервно отвечал Обольянинов, – не важно. Просто нужно и все. Вчера вечером оно еще висело в шкафу, а сегодня – нет.

Зоя с ужасом посмотрела на Аметистова. Тот скорчил рожу, на которой было ясно написано: я же говорил.

– Павлик, это действительно так важно? – спросила она.

– Да, очень, очень важно, – вскричал тот, глядя на нее с безумным блеском в глазах.

– Я… я не помню, – залепетала Зоя. – Кажется, я его выбросила.

Несколько секунд граф глядел на нее расширенными от ужаса глазами, потом рухнул на диван и схватился за голову.

– Что же ты наделала, Зоя! Что ты наделала, – повторял он, раскачиваясь, как безумный.

Глава четвертая

Жизнь херувимская

Бедный, несчастный Хэй Лубин! Маленький, желтый, с кожей нежной, как у девушки и ликом чистым, ангельским. За лик этот и за тихий, пугливый нрав знакомые русские звали его Херувимом, а незнакомые – просто ходей.

Как из родного Шанхая добрался он до Москвы, какие претерпел муки и издевательства, знает только сам ходя, да и то уже не знает, забыл, забыл начисто. Ужасные дела творились в Поднебесной, грех не забыть, глупо помнить. В начале века пришли в Срединную империю иностранные черти, разогнали патриотов-ихэтуаней, били-били по желтым мордам, объясняли, кто тут хозяин. Китайцы скорчились, затаились, терпели – не впервой: раньше свои били, теперь чужие. В конце концов, все кончится – или ты умрешь, или твой враг.

Но кончилось все раньше и страшнее: свергли малолетнего императора Пу И. Всемилостивая Гуаньинь, свергли и свергли, нового поставят, и уж никак не Хэй Лубина, а, значит, какое наше китайское дело? А вот и вышло, что есть дело: пришла разруха, пришел князь голод, китайцев много, а денег нет.

Многие снялись тогда с насиженных мест и двинули куда глаза глядят. Поезда ехали, набитые людьми, как селедками, от станции до станции сутки шли, от города до города – неделю. Пешком и то быстрее, многие и двинулись пешком, почернели дороги от путников.

Куда двинулись, зачем? За тем, за чем и всегда – за куском лепешки, за миской риса. Потому что больше всего китайцы любят родину, а родина у китайца там, где его кормят. Все остальное – не родина, на худой конец – могилы предков. Править в Поднебесной очень просто – корми китайца, не утруждай его сверх меры, и он все для тебя сделает. Но новый император, усатый Юань Шикай[24], то ли не знал этого, то ли знать не хотел. Пока он ел трепангов и заедал соловьиными язычками, миллионы Ходиных соплеменников стучали палочками по пустым мискам и мечтали дожить до завтрашнего дня.

Скоро стало ясно – не прокормит родина Хэй Лубина. Ах, нехорошо, в самом деле плохо. Но что же делать ходе, как жить, или если уж нет, то как хотя бы умереть? Ничего-то он не умеет – только торговать, но в Китае все торгуют, кому нужен еще один купец голозадый?

Упал Хэй Лубин на землю, облил ее слезами. Лежит и думает: не встану. Должно же что-то случиться. Лежал, лежал – ничего не случилось, только в животе заурчало так, что бродячие собаки стали шарахаться. А что могло случиться, скажите на милость? Подошел бы богатый человек, наклонился над ходей, заплакал, воскликнул:

– Хэй Лубин, ты ли это?

– Сам не знаю, – отвечал бы ходя.

Но богач не отставал бы, закричал бы во весь голос: