Тайный Тибет. Будды четвертой эпохи

Монастырь Кьянгпху находится в часе пути от Самады. Когда мы добрались до него, началась дневная жара, и тихая прохлада места очень освежала. Там живут только какие-то крестьяне, присматривая за местом. Мешки с зерном сложены в зале, на стене картина, очень красивая, но позабытая. Мы ходили из молельни в молельню, и наши шаги эхом отдавались в пустых комнатах и коридорах. Старые двери скрипели, открываясь, и с них дождем сверзалась пыль. То и дело тантрические божества, слабо освещенные сквозь отверстие в крыше, возникали во всей своей метафизической жути. В первооткрывательском возбуждении мы с профессором Туччи и разошлись. Когда я поднимался по лестнице, ведущей бог знает куда, он крикнул:

– Идите сюда, идите, посмотрите!

Я спустился и нашел профессора Туччи в молельне.

– Вы когда-нибудь могли себе представить что-нибудь подобное?

Перед нами открывалась сцена поистине достопримечательная, но не своей красотой, а безумной фантазией художников, которые ее придумали. Сначала она показалась мне путаной и невразумительной. Мы находились в маленькой молельне, заставленной скульптурами, похожей на пещеру, забитую сталактитами. Это была адская пляска деревянных монстров, раскрашенных в яркие цвета.

– Это искушение Будды, – объяснил Туччи. – Мара искушает Будду в последний раз перед его окончательным просветлением.

Ну конечно, в глубине молельни была изящная статуя мудреца, безмятежного и торжествующего, который достиг плана Абсолюта и навсегда освободился от иллюзий вещественности и становления, в то время как Мара (любовь, привязанность, смерть) навивал вокруг него фантастические заклятия, вызывая из самых необузданных глубин воображения целое поголовье чудищ, полуживотных-полулюдей, одни нелепые, другие похотливые, третьи жестокие, другие обезумевшие; каждый из них дрожал от какой-то страсти или возбуждения, резко контрастируя с умиротворением, выраженным в чертах Будды (см. фото 44).

Эта тема широко распространена в буддийском искусстве, но такое ошеломляющее «искушение» редко изображали в скульптуре. Оно напоминало Иеронима Босха и чудовищ виллы Патагония в Сицилии. Диссоциативная техника была достойна восхищения. Многие современные художники полагали, что делают необычайное открытие, когда берут человеческое тело и разнимают его на отдельные элементы – глаза, носы, рты, конечности, – из которых, складывая, отнимая, ампутируя, залезая внутрь, можно было спаять новые гармонии и совокупности. Но здесь, вырезанные во всей невинности много веков назад, были торсы, превращенные в лица, глаза, привитые к деревьям, целые гирлянды глаз; были свиные сосцы, собачьи лопатки, существа с тремя телами или четырьмя головами, циклопы и гидроголовые чудища, целая ярмарка торжествующего уродства; формы, которые были бы только игрушками, если бы каждой из них художник не придал душу. Выражения их лиц часто были непостижимы для нас. Что ими движет? Что их волнует? Плачут они, смеются, орут, мычат, как скот, ухмыляются? В ужасе они или в бешенстве, в страсти или мести?

Самада и Ивана: истоки тибетского искусства

Самада и Иванг – два древних монастыря, полные художественных сокровищ.

Сцена искушения Будды в Самаде вчера поразила нас, как сцена из «Гран-Гиньоля»[12]. Но ее успех, давайте признаем, главным образом успех скандальный. Только потом мы начали обнаруживать поистине прекрасные вещи. Один ужасный бог вполне мог быть работой японского скульптора периода Нара, создавшего гигантские, мощные деревянные фигуры Нё[13]. Потом были многочисленные будды, расставленные вокруг фигуры Вайрочаны, безмятежного и погруженного в тот мистический мир, который нельзя описать нашими словами.

Сегодня в Иванге мы сделали не менее впечатляющие открытия. Это маленький монастырь, окруженный стеной из земли и камней, приют больших черных дроздов, стоящий на нижних склонах огромной, пустынной, красноватой горы, где растут синие тибетские маки. Он почти совсем заброшен, там живут лишь несколько пастухов. Старая женщина, которая вышла и впустила нас, была растрепанная и неописуемо грязная. Высокие, спутанные сорняки буйно разрослись в небольшом дворе и вдоль стен. Священная обстановка полностью исчезла. Ничего не осталось в молельнях, всегда открытых для гроз, кроме статуй и настенной росписи. Это было одно из тех мест, которые наполняют тебя удивлением и благоговением, как только ты туда входишь.

Запустение в монастыре, его отдаленность делает как будто еще ярче и ощутимее присутствие мудрецов, которые когда-то медитировали тут и вели аскетическую жизнь, древних художников, которые придавали форму и объем возвышенным идеям много веков назад. Мне вспомнились слова великого японского поэта:

Трава и ветер!И здесь, посреди камней,Тени мечтаний.