Тают снега

- Уходите! - И мужу тихо: - Ты останься.

Ребята на цыпочках вышли, осторожно прикрыв дверь. Яков Григорьевич избегал встречаться с тоскливым взглядом Евдокии. В старой телогрейке, в трикотажных сиреневых кальсонах и в валенках с загнутыми голенищами выглядел он нелепо и смешно. Но Евдокия не обращала внимания на его вид.

- Ну, Яша, подходит мой час, - трудно выговаривая слова, начала она и зло усмехнулась: - Давно ты его ждешь!

Яков Григорьевич отшатнулся, телогрейка спала с его плеч.

- Евдокия!..

Она оборвала его:

- Молчи! Я ведь чувствую. Знаю, что еще ноженьки мои не остынут, а ты уж к Макарихе уйдешь. Угадала? - Он хотел что-то возразить и, словно защищаясь, поднял свою большую руку, а она рвала, била: - Всю жизнь по ней сохнешь, всю жизнь я тебе постылой была, знаю. Все знаю!

- Чего ты знаешь, отдыхай лучше. Опять хуже сделается.

- Она не чета мне, Макариха-то, - не слушая Якова, продолжала Евдокия. - Пригожа, умна, добра, кругом хороша. Она и на постель-то тебя ни разу не пустила. Не пустила ведь? Так ходил, облизывался.

- Я и не просился, - посуровел Яков Григорьевич.

- А-а, я знаю. Я так, по злости бабьей наговаривала на нее. Болтала, потому что хуже ее была. Завидовала, а кому завидовала, дура! У Макарихи детишки, бедность. Сердцу ее не бабьему завидовала, душе ее доброй, и ненавижу, и тебя ненавижу-у... - вдруг исступленно захрипела Евдокия.

Ребята приоткрыли дверь. Яков Григорьевич махнул на них и поднялся, бледный, пришибленный. Евдокия рыдала:

- Уйди, уйди отсюда!

- Дуся, Дуся, что ты, успокойся. Ну к чему ты... К чему все это?

Она немного стихла.

- Сядь, слушай! Судьба, видно, быть вам вместе. Но ребят не обидь. Они и от меня обид много приняли!

- Ну зачем ты это, зачем?

Всем вам без меня будет лучше, всем... Лишняя я. Известно - больную птицу и в стае клюют. - Голос Евдокии опять задрожал, и по щекам покатилась слеза. - Обидно-о! ох как обидно...

- Да не изводись ты, Дуся. Что за блажь на тебя...

- Ох, Яша, почему это так бывает: кому в жизни счастье коробом валит, а кому и в спичечную коробку нечего положить?

Яков не ответил. Она шевельнулась, спросила:

- Чего молчишь-то?

- Добиваться надо счастья-то, - осторожно промолвил он. - А добыть его - не сундук из реки вынуть...

- А-а, про погибель мою опять вспомнил... С Макарихой сравниваешь?..

- Насчет ее счастья лучше помолчать. Да и не жалуется она на свою долю. Не слышал ни разу.

Евдокию передернуло от этих слов. Она прикрыла глаза, долго молчала и выдавила:

- Попить.

Яков Григорьевич подал ей стакан и обмер, коснувшись жены. Рука была холодная.

- Завтра я отвезу тебя в больницу.

- Не надо. Сколько можно меня по больницам возить? Довольно. Мне не такое лекарство от тебя нужно было.

С полчаса она молчала, казалось, уснула. Он выключил свет и хотел было выйти, она что-то забормотала. Яков Григорьевич наклонился к ней, услышал глубокий вздох и почувствовал, что она больше не дышит.

При бледном утреннем свете, проникавшем в окно, было видно непривычное спокойствие на лице Евдокии, какого ни разу не было при жизни. Только в складке около рта еще дрожала сиротливая слеза. Яков Григорьевич смахнул ее, сложил уже начавшие костенеть руки на груди Евдокии и медленно побрел в кухню.

Детишки прикорнули на тулупе. Яков Григорьевич разбудил их и срывающимся голосом сообщил:

- Ребята... мать... скончалась...

Славка и Зоя переглянулись между собой. Якова Григорьевича покоробило - на лицах ребят промелькнула радость. Тогда он взял и втолкнул их в горницу. Устало волоча ноги, вышли они оттуда. Подбородки у обоих судорожно вздрагивали. Они уткнулись в широкую грудь отца, покаянно заплакали.

У Якова Григорьевича сдавило сердце, перехлестнуло горло. Чувствуя себя в чем-то непоправимо виноватым, он гладил и гладил своей большой рукой вздрагивающие спины ребятишек.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Встревожило Лидию Николаевну поведение Удалихи на собрании. Она с детства привыкла видеть свою крестную сердитой, шумливой, с мужиковатой ухваткой в деле. Казалось, Удалиха вечно будет такой же сухой и крепкой, как лиственничный корень. И время ничего не поделает с ней. Но вот сдала и Удалиха, похудела, окостлявилась, даже заплакала на людях.

Жизнь сурово обошлась с Удалихой, и она, между прочим, так же сурово относилась к жизни. Во время коллективизации потеряла мужа и осталась с четырьмя сынами. Ни один еще к труду способен не был. Но никогда и никому не жаловалась старуха, ни перед кем не гнулась, и, когда Лидии Николаевне сделалось чересчур трудно, она обязательно сравнивала свою жизнь и жизнь Удалихи - и сразу все беды блекли.

Есть такое поверье, что беда не ходит в одиночку. Если уж на кого посыплются беды, они будут сыпаться, будто тяжкие каменья во время обвала. Пожалуй, по отношению к Удалихе это не было суесловием.

Только подняла своих сынов Удалиха, только дождалась помощников грянула война. Три сына попали на флот, в одну береговую батарею. Лидия Николаевна до сих пор ясно представляет себе этих коренастых, сильных парней с серьезными, как у матери, лицами.