Так говорил Заратустра

Ближние твои всегда останутся для тебя ядовитыми мухами; само величие твое делает их столь ядовитыми и похожими на мух.

Друг мой, беги в свое уединение, туда, где веет суровый свежий ветер. Не твое дело разгонять мух.

Так говорил Заратустра.

О целомудрии

Я люблю лес. Плохо жить в городах: слишком много там страстных людей.

Не лучше ли попасть в руки убийцы, чем стать предметом вожделений страстной женщины?

Взгляните же на этих мужчин: их глаза говорят, что не ведают они ничего лучшего на земле, чем спать с женщиной.

Грязь на дне души их; увы, если у грязи этой есть еще и дух!

О, если бы вы были совершенны, по крайней мере, так же, как звери! Но зверям присуща невинность.

Разве я призываю умерщвлять свои чувства? Я призываю к невинности чувств.

Разве к целомудрию призываю я вас? Для некоторых целомудрие — добродетель, но для многих — почти что порок.

Они, быть может, и воздерживаются, но пес чувственности завистливо проглядывает из всех их деяний.

До высот их добродетели, вплоть до сферы духа, где царит холод, преследует их это животное, несущее с собой вражду.

И как искусно пес чувственности умеет молить о духе, когда ему отказано в теле!

Вы любите трагедии и все, что терзает сердце? Но я не доверяю вашему псу.

У вас слишком жестокие глаза: слишком похотливо смотрите вы на испытывающих страдания. Не переоделось ли сладострастие ваше, называя себя теперь состраданием?

И еще такую притчу даю я вам: многие, желавшие изгнать своего искусителя, превратились в свиней.

Кому целомудрие в тягость, тому не следует советовать его: чтобы не сделалось оно путем в преисподнюю, превратившись в грязь и похотливость души.

Неужели говорю я что-то грязное? А ведь все это — еще не самое дурное.

Познающий неохотно погружается в воду истины не тогда, когда она грязная, а когда она мелкая.

Поистине, есть целомудренные до глубины души: они снисходительны и смеются охотнее и веселее вас.

Они смеются и над целомудрием и спрашивают: «Что такое целомудрие?

Не безумие ли это? Но это безумие само пришло к нам, а не мы к нему.

С радушием приютили мы этого гостя в нашем сердце: теперь живет он у нас, и пусть остается, сколько захочет!»

Так говорил Заратустра.

О друге

«Наедине с самим собой перестаешь быть один — становится на одного больше, а это уже слишком, — думает отшельник. — Все один да один — это в конце концов образует двоих!»

«Я» и «Меня» слишком неумеренны в беседах: как возможно было бы это вынести, если бы не было друга?

Друг для отшельника — это всегда третий, это пробка, препятствующая разговору двоих погружаться вглубь.

Ах, слишком много бездн существует для отшельника. Вот почему так страстно жаждет он друга и высоты его.

Наша вера в других выдает то, во что мы хотели бы верить в нас самих. Наше страстное желание обрести друга является предателем нашим.

И часто с помощью любви хотят всего лишь перескочить через зависть. И часто нападают и делают себе врага для того, чтобы скрыть собственную уязвимость.

«Будь хотя бы врагом моим!» — говорит истинное почитание, которое не осмеливается просить о дружбе.

Если ты хочешь иметь друга, ты должен вести за него войну; а чтобы вести войну, надо уметь быть врагом.

Врага должен чтить ты в друге своем. Разве можешь ты подойти вплотную к другу своему, не перейдя к нему?

Пусть будет друг твой самым достойным врагом твоим. Будь же ближайшим к сердцу его, противясь ему.

Ты не хочешь перед другом носить одежды? Ты оказываешь честь ему, показываясь таким, каков ты есть на самом деле? Но за это он посылает тебя к черту!

Кто не скрывает себя, вызывает возмущение: у вас достаточно оснований бояться наготы! Будь вы богами, вы бы стыдились одежд своих!

Не старайся приукрашивать себя для друга: ибо стрелой и стремлением к Сверхчеловеку должен ты быть для него.

Смотрел ли ты на друга, когда спит он, чтобы увидеть, каков он тогда? Что такое лицо друга твоего? Это — твой собственный лик, но отраженный в грубом и несовершенном зеркале.

Видел ли ты друга своего спящим? Не испугался ли ты его вида? О да, человек есть нечто, что должно преодолеть.

Угадывать и уметь молчать должен друг: умерь желание свое видеть все. Пусть сон твой раскроет тебе, что делает друг твой, бодрствуя.

Да будет сострадание твое угадыванием: сперва узнай, хочет ли друг сострадания. Быть может, он любит в тебе несокрушенный взор и взгляд вечности.

Да будет сострадание к другу сокрыто под твердой оболочкой, на ней должен ты стереть зубы свои. Тогда сострадание приобретет утонченность и сладость свою.

Стал ли ты чистым воздухом, уединением, хлебом и лекарством для друга своего? Иной не в силах освободиться от собственных цепей, однако друга своего спасает.

Если ты раб, то не можешь быть другом. Если тиран, — не можешь иметь друзей.

Слишком долго таились в женщине раб и тиран. Поэтому неспособна она к дружбе: ей ведома только любовь.

В любви ее всегда есть несправедливость и слепота ко всему, чего не любит она. Но и в сознательной любви женщины есть и внезапность, и молния, и тьма рядом со светом.