Так и было

— Нельзя, Борис Васильевич, это сделать. Сейчас такая распутица, что ни конь, ни вол, ни даже верблюд не пройдут по дороге.

Доктор указывает ему на меня:

— А вот человек прошёл же!

Кучер говорит:

— Так ведь это женщина, мать! Она ради своего дитяти по воздуху пролетит, не то что по воде пройдёт.

Тогда доктор зовёт нянечку и велит ей принести кружку горячего чаю и большой кусок хлеба. А сам уходит за лекарством и писать записку Марии Сергеевне.

Еле проглотила я чай…

— Такой горячий был? — спрашивает Доська.

— Да помолчи ты, Доська, — прошу я сестру. — Дай рассказать бабане.

И баба Дуня продолжает рассказ:

— Проглотила я чай, а хлебушко — порядочный был окрайчик — спрятала в карман, не шёл он мне тогда в рот.

— А мне всегда идёт, — говорит Доська. Отламывает кусок от лепёшки, что лежит на столе под ручником, и с аппетитом жуёт. Ей про хлеб только напомни! Два раза к ужину приглашать не надо.

Доська ест, а баба Дуня рассказывает:

— Дал мне доктор лекарство и записку к Марии Сергеевне, что и как надо больному Ванечке делать, и говорит мне:

— Не плачьте! Выздоровеет ваш сынок. Не затем он родился, чтобы умереть. Будете ещё на него радоваться.

Попрощались мы, и я пошла. Лесом идти назад не посмела: в марте темнеет рано, да и день хмурый был. Проезжей дорогой шла. Где по косточки, где и по колено в воде. Сапоги промокли — словно пудовые гири к ногам привязаны. Под водой ещё лёд местами — скользко!

Журавли пролетели в небе, видела я их, а людей никого не встретила. Добралась в село уже ночью.

Подошла к дому Марии Сергеевны, а постучать не смею. Сердце бьётся, вот-вот выскочит. И одна дума в голове: жив ли мой сынок ненаглядный, голубок мой беленький? Богу молюсь про себя, а постучать в двери нету сил…

— Я тоже не посмела бы войти, — говорю я и чувствую, как хочется мне заплакать, как жаль бабу Дуню и Ванечку.

— А я бы сразу вошла, — хвалится Доська. — Чего в мокрых сапогах и на холоду стоять?

— Ты у нас смелая, а я такой не была. Хорошо, что Мария Сергеевна то ли услышала, то ли угадала. Вышла на крыльцо и спрашивает:

— Что ж вы, Дуня, стоите? Лекарство принесли?

Услышала я, что лекарство надобно, и поняла: жив Ванечка! Протянула Марии Сергеевне замотанную в платок коробку, а сама села у крыльца наземь. Кончились мои силы. Мария Сергеевна подняла меня, ввела в избу, дала капель попить и говорит: «Держитесь, Дуня. Лекарство вы принесли, теперь всё будет хорошо».

Сижу я на лавке, смотрю на своё дитя, а Мария Сергеевна так ласково ему шепчет: «Потерпи, дорогой мой, одну минутку, зато завтра здоровенький будешь».

И он, умница моя, чуть слышно ей отвечает: «Потерплю, коли надо».

Впрыснула Мария Сергеевна Ванечке лекарство, уложила его, а мне даже подойти к нему не дала.

— У вас, — говорит, — ещё Дёмушка с Глашенькой есть. Берегитесь, чтобы их не заразить.

Всю мокрую одежду мою велела снять, всю свою дала и приказала умыться тёплой водой.

— А хлебушек, что несла, ты съела? — спрашивает Доська.

— Нет, девонька, не съела. Размок мой окрайчик, раскрошился. Вода талая и до кармана моего добралась.

Я ночью-то не спала. Не утерпела и снова пошла под Марии Сергевнино окошко. Стою, думаю: как он там? Будить, конечно, не стала, но Мария Сергеевна и тут услышала. Вышла в валенках на босу ногу на крыльцо и говорит, нисколько не удивлённая, что я пришла:

— Спит хорошо наш Ванечка, дышит легко, и жар у него уже упал. Идите и вы отдыхайте, Дуня.

Ушла я, но так и не заснула в ту ночь. Чуть рассвело, подоила коровушку, истопила печь, вскипятила молочка и большую драчёну испекла. Отделила Дёмушке с Глашей и понесла Марии Сергеевне с Ванечкой.

А уж он, мой голубчик, совсем получше стал. И молочко выпил, и ручкой мне в окно помахал. И с каждым днём стал поправляться. Но в дом к себе Мария Сергеевна меня десять дней не пускала, и школа все дни была закрыта, чтобы никто не заболел. Никто больше не заболел в селе, и Ванечка мой выздоровел.

— Баба Дуня, а теперь расскажи нам, как Дёмушка с Глашей жили в тот день, когда ты в больницу ходила, — прошу я.

— Скучно жили, но порядок был. Дёмушка Глашу в люльке укачивал, молоком поил, тетёшкал её. Вернулась я, вижу, спят оба: Глаша в люльке, Дёмушка на лавке, а рядом сапожок Дёмин лежит, молоток и гвозди. Это он прибивал подмётку, чтобы обуться и идти меня искать.

— И прибил подмётку? — спрашивает Доська.

— А как же! Всё сделал как надо. Ведь не маленький был, девятый год шёл. Мужичок. Да, видно, крепко уморился, сеструху качаючи, тут подле неё и уснул.

— Баба Дуня, так эта морщина оттого у тебя сделалась, что ты очень жалела Ванечку? — спрашивает Доська.

— От этого самого, моя умница, точно от этого, — отвечает бабушка и поглаживает Доську по голове.

— А Мария Сергеевна у вас ещё долго после того жила? — спрашиваю я.