Так начиналась легенда

— Врет он, ваше благородие, как сивый мерин. Плотник, столяр!.. А когда в голодуху на заработки шлялся, ты где вкалывал? На мельнице. В Малых Липках, под Брянском. Что, выкусил? У меня память железная.

— Вон что вспомнил! Когда это было!..

— Молшать!.. — сказал лейтенант. — Немецкий армей не нужен столяр, немецкий армей нужен мюллер. Форвертс!..

Гагарина схватили, скрутили и потащили к машине…

Скрипят крылья старого ветряка и будто отсчитывают дни, недели, месяцы. То сквозь дождь, то сквозь снег, то сквозь весеннюю крупу проносятся они и замирают на фоне чистого, прозрачного майского неба.

Алексей Иванович Гагарин объясняется с немецкими солдатами, привезшими на мельницу зерно для помола.

— Не выйдет, господа хорошие! Никст винд!..

Немцы что-то лопочут по-своему, но Алексею Ивановичу слышится лишь бессмысленное «ла-ла-ла-ла-ла!..»

— Да что там «ла-ла-ла», никст винд. Вона! — Он послюнил палец и завертел им во всех направлениях. — Ветра нету — мельница стоит.

Немцы опять принялись за свое «ла-ла-ла» и пальцами в грудь тычут: мели, мол, и никаких! Тут на мотоцикле подкатили двое: переводчик и полицай Дронов. Немецкие солдаты — к ним. Толмач стал переводить:

— Они говорят: когда своим молоть — всегда ветер, а когда немецким солдатам — у тебя никогда ветра нет.

— А ты им объясни: нешто это от меня зависит? Может, русский ветер им служить не хочет.

— Сам объясни, если ты в обиде на свою задницу.

— Саботажник он! Работать не хочет! — с ненавистью прохрипел Дронов.

Переводчик вздрогнул и что-то сказал немцам. Главный из них нацарапал несколько слов на листке бумаги и сунул Гагарину.

— В комендатур!..

— Допрыгался, гнида! — злорадно сказал Дронов.

Алексей Иванович своим неспешным, прихрамывающим шагом двинулся в поход. Он с грустью примечал все порухи, наделанные войной. Много домов было, сметено во время бомбежек, много погорело. Деревня стала сквозной, во все стороны проглядывалось ровное поле, окаймленное лиственным лесом. Там, где улица делала крутой поворот к центру села, он обнаружил сына Юру и окликнул его:

— Эй, сударь, ты чего смутный такой?

— Живот чегой-то болит.

— Переел, видать, — усмехнулся отец. — Перепояшься потуже, враз пройдет.

— А ты куда, папань?

— В комендатуру. Записку велели снесть.

— Зачем?

— Я так полагаю: просят выдать мне десять кило шоколаду.

— Не ходи ты за ихнем шоколадом, папань.

— Нельзя, сынок. Этак худшее зло накличешь. А то постращают для порядка — и делу конец.

Юра пошел с отцом. Они миновали гигантскую старую ветлу с мощным изморщиненным стволом, необъятной кроной, и была та ветла под стать древнему дубу.

— При деде моем стояла, — с нежностью сказал Алексей Иванович о дереве. — Может, оно еще в дни царя Петра посажено!

— Папань, ты что, спятил? — спросил сын. — Я же миллион раз это слышал.

— Неужто миллион? — удивился Алексей Иванович. — Стало быть, я повторяюсь? Видать, старею, сынок.

Впереди, на горушке, возникла красивая церковь, справа от нее находилась контора, превращенная немцами в комендатуру. За конторой лежал колхозный двор, пустующий ныне, только в конюшнях немцы держали своих заморенных лошадей.

— Полтораста лет назад так же вот были мы под неприятелем, — отвечая собственным мыслям, проговорил Алексей Иванович. — Выдюжили тогда, выдюжим и сейчас.

— Папань, и скоро его прогонят?

— Теперича, должно, скоро.

— А почем знаешь?

— По терпению своему. Мало его осталось.

В комендатуру Юру не пустили. Отец ушел, а сын остался снаружи и стал наблюдать в окошко, как в караулке отдыхающие немецкие солдаты борются с вшами. Они задирали подол рубахи, снимали вошь и, не догадываясь ее щелкнуть, кидали на пол, приговаривая:

— Капут, партизан!

Из комендатуры вышел Алексей Иванович, бледный, но спокойный, в сопровождении известного всей округе палача, толстомясого Бруно.

— Папань! — кинулся к нему Юра.

— Ничего, сынок, попугать хотят…

Юра уцепился за отцов ватник. Бруно отшвырнул его прочь.

Алексея Ивановича отвели на конюшню. Здесь уже поджидал прыщавый переводчик. Гагарина поставили к яслям, велели снять ватник и обхватить стойку руками. Палач что-то буркнул.

— Штаны спусти, — перевел прыщавый.

Гагарин повиновался.

— Кальсоны тоже.

Гагарин вздохнул.

— А совесть у вас есть? Я же в отцы вам гожусь.

— Живо! — сказал переводчик.

Гагарин подчинился.

Старая кавалерийская лошадь со стертой в кровь спиной подняла костлявую умную голову и с удивлением, печалью поглядела на дела человеческие…

…Юра услышал свист плети и кинулся к конюшне. Немецкий часовой отшвырнул его, но Юра снова кинулся. Часовой схватил его за плечи, повернул, ударил что было силы ногой пониже спины. Мальчик отлетел далеко прочь и распластался на земле…

…Бруно опустил плеть, что-то буркнул переводчику.

— Он спрашивает: почему ты не кричишь?

— Нельзя мне, сын может услышать… — прохрипел Гагарин.

— Может, он слишком слабо бьет?

— Бьет не гладит.

Бруно посипел, отдышался снова и принялся за работу. На челе его выступил трудовой пот. Но вот он снова опустил замлевшую руку.

— Он спрашивает: ты будешь кричать?

Гагарин ответил не сразу — дыхание со свистом вырывалось у него из груди.