Такая, блин, вечная молодость

   – Она рано родила, в шестнадцать. А умерла в двадцать. Вот и считай.

   – А сын остался в Магнитогорске?

   Женщина опять кивнула:

   – Да, с матерью Аллы.

   Что-то меня тут настораживает. Амбициозная провинциалка и опустившаяся алкоголичка – совсем неподходящая компания.

   – Вы часто общались с Аллой? – спросила я.

   – Нет. Разговаривали пару раз.

   – Отчего же вы уверены, что ее убили?

   Тетя Маша помолчала, потом сказала:

   – Я знаю таких людей. Алла была цельной личностью. Поэтому родила, а не сделала аборт. Она хотела выбиться в люди. Мечтала забрать сына к себе. Она очень по нему скучала. Она никогда не принимала наркотики. И никогда бы не покончила с собой. Она очень любила жизнь.

   После этой тирады я опять подумала, что алкоголичка недавно вела совсем другое существование. Возможно, у нее было высшее образование, работа, уважение коллег. Куда все это ушло?

   – А с вами-то что случилось? – вырвалось у меня.

   Женщина опустила голову и ничего не ответила. И пока я лихорадочно соображала, как же теперь сгладить неловкость, она тихо произнесла:

   – Моя жизнь закончилась.

   – Не понимаю, как это – «закончилась»! – воскликнула я. – Ведь вы живете!

   – Я не живу. Я делаю все, чтобы сдохнуть.

   – Но почему?!

   Хозяйка поднялась с матраса и сказала:

   – Пойдем.

   Ну вот, я перегнула палку, и меня выпроваживают. Я понуро поплелась следом. Однако тетя Маша направилась не к выходу, а повернула в другую сторону. Я увидела, что в туалете и в ванной двери тоже отсутствуют, сняты вместе с коробками. Единственная дверь, сохранившаяся в квартире, вела во вторую комнату. Женщина остановилась перед ней, вытащила из кармана ключ, открыла замок.

   – Заходи.

   Я словно попала в другой мир, в нормальную московскую квартиру. Это была детская. Если точнее, комната двух подростков. Двухъярусная кровать, два стола, шведская стенка. На столе стоит компьютер, разложены тетради и учебники. Создавалось впечатление, что дети вышли погулять, а через час вернутся домой и засядут за уроки.

   – У вас есть дети?! – изумилась я.

   – Были, – отозвалась тетя Маша. – Они погибли пять лет назад. Пять лет, один месяц и четырнадцать дней.

 Она взяла со стола фотографию: двое мальчишек улыбаются в объектив. Одному лет двенадцать, второму не больше семи. У младшего нет переднего зуба, и поэтому он смахивает на чертенка.

   – Мой муж управлял автомобилем. Пошел на обгон. Лобовое столкновение. Дети умерли на месте.

   Женщина говорила ровным, размеренным тоном. Казалось, для нее это привычное дело – показывать комнату мертвых сыновей. Она как будто экскурсию проводила.

   – А муж тоже умер?

   – Лучше бы он умер. Сейчас сидит в тюрьме, через год выйдет на свободу. Он не был их родным отцом, – добавила она, как будто это что-то объясняло.

   Тетя Маша в упор смотрела на меня и молчала. До меня неожиданно дошло: она ждет, что я буду ее жалеть. Жалеть и оправдывать ее нынешний образ жизни. У русских ведь вообще принято жалеть пьяных. Ну а если у человека случилось горе, так только последняя сволочь не даст ему благословение на попойку.

   Теперь ясно, почему жильцы подъезда так терпимо относятся к выходкам алкоголички. Еще бы, у женщины такое несчастье! Как-то даже бесчеловечно лезть к ней с претензиями по поводу зассанного лифта.

   Я тоже человек жалостливый. Но проблема в том, что алкоголиков не переношу на дух. В этом смысле я похожа на российские законы: преступление, совершенное в состоянии алкогольного опьянения, расценивается как более тяжкое.

   – Вы знаете, – начала я, – Мария... а отчество ваше как?

   – Алексеевна, – после небольшой заминки ответила хозяйка.

   – Так вот, Мария Алексеевна, безобразие вы творите! Сущее безобразие!

   От изумления у тети Маши вытянулось лицо. А меня несло дальше:

   – Мало того что привечаете деклассированные элементы со всей округи! Загадили подъезд! В лифт невозможно войти! Но какой пример вы подаете окружающим детям? Они смотрят на вас и делают вывод: ага, значит, в тяжелой жизненной ситуации можно опуститься, потерять человеческий облик. А опускаться нельзя!

   У меня мелькнула мысль: и чего я привязалась к человеку? Какое мое собачье дело? Но остановиться я не могла.

   – Вы знаете, сколько таких мальчишек, – я кивнула на фотографию, – гниют сейчас по детским домам? Вы хоть представляете, в каких условиях они живут? Что там с ними творят воспитатели и старшие дети? А ведь вы могли бы им помочь – одному ребенку или двум. Оформить над ними опеку или патронат. Дать им шанс! Не сейчас, конечно, а когда вернетесь к нормальной жизни. Вот вы кто по профессии?

   – Кондитер.

   – Вот видите – кондитер! А развели в квартире антисанитарию! Совести у вас нет, вот что я вам скажу! Пропили вы свою совесть!

   Вся эта ситуация меня безумно расстроила. Тетю Машу было жаль до слез, что бы я сейчас ни кричала ей в лицо. У меня в душе вообще все смешалось в одну кучу: и Алабама, и ее сын, который остался сиротой, и тетя Маша, и ее погибшие дети, и детдомовские ребята. Всех было жалко, всем хотелось помочь, и никому помочь я не могла. Из глаз потоком хлынули слезы. Я смотрела на детские рисунки на стенах и рыдала. А тетя Маша рыдала рядом со мной.