Талант есть чудо неслучайное

страданий и взметая над мчащейся бричкой клочья снопов и сшибающихся и воздухе

перекати-поле. Степь играет в этом фильме, как гениальная актриса,— ибо в се

поведении нет ничего от игры, а только чередование ненарочных, подска-18ННЫХ

инстинктом перевоплощений. Все изумительно траст без игры в этом фильме: и

деревья, кренящиеся под ветром с душераздирающим скрипом, и луна, сиротливо

ныряющая в облаках, накапливающих грозу, и ра жаленный ножом арбуз, на морозной

искристости ко-горого трепещет отблеск заоконной молнии, и замшелые валуны,

величаво разбросанные по зеленому океану степи.

Психология степи нашла свое не только пластическое, но и чисто цветовое

воплощение благодаря цепкому, пронзительному взгляду оператора Л. Калашникова.

Переливы красок от самых мажорных до суровых тонов создают многоцветную

гармоническую симфонию. Замечательна кинематографическая живопись в конце

фильма, когда алый степной мак Егорушкиной рубашонки постепенно вытесняется

серым безличным | ыжником мостовой провинциального городка. Живописное

средство возвышается до философского обобщения. Создатели фильма изучили

характер степи с ис-ii ювательской скрупулезностью, не потеряв ни одной се

драгоценной черточки. Кадры крупным планом: рас-

347

каленные, думающие свою затаенную думу угли степного костра, ручеек,

сбегающий по ржавому желобу, и мельчайшие камушки, отполированные этой веками

текущей из сердца земли водой,— все было бы лишним, если бы не слитность деталей

с величаво просвечиваю щим за ними замыслом. Возможно, любителям выстрелов,

автомобильных погонь, поцелуев в диафрагму этот фильм покажется скучным, и они

встанут и уйдут, не дождавшись конца, но их стоит только пожалеть. Окружающая нас

жизнь сложна и своей спешкой, изматывающей нас, иногда мешает задуматься о себе.

Даже в консерваторском зале, слушая бессмертную музыку, мы иногда ловим себя на

том, что в первые минуты продолжаем по инерции думать о мелочах жизни, от которых

мы только что оторвались. Но стоит нам преодолеть суетливые переживания,

погрузиться в музыку, как она возносит нас на своих могучих волнах над преходящим,

и только тогда пробрезживает единственный смысл жизни, заключающийся в

прикосновении души к великому. В фильм «Степь» тоже нужно погрузиться, отдаться

его неторопливому, чуть укачивающему течению, и когда мы полностью будем

отделены от всего мелкого, случайного, что тревожило нас минуту назад, почувствуем

в этом кажущемся укачивании сдержанную стихию необъятной, как степь, жизни.

Тогда в душе родятся как бы исходящие из кадров фильма строки: «И в торжестве

красоты, в излишке счастья чувствуешь напряжение и тоску, как будто степь сознает,

что она одинока, что богатство се и вдохновение гибнут даром для мира, никем не

воспетые и никому не нужные, и сквозь радостный гул слышишь се тоскливый, безна-

дежный призыв: певца! певца!»

Я читал «Степь» давным-давно и кое-что подзабыл, а когда после фильма

перечитал, то поразился бережности создателей фильма к чеховскому тексту. Я не

согласен с той точкой зрения, что при экранизации необходима педантичность:

зачастую это становится скучным. Экранизация — как перевод, который может быть

вольным и все-таки точным, если сохраняет главное — душу подлинника. Так вольно,

например, сделан замечательный фильм Н. Михалкова «Неоконченная пьеса для

механического пианино». Но если в экранизации сохранена и душа подлинника, и

вместе с тем тщатель-

182

КО соблюдена, без каких-либо отклонений, точность, то возникает ощущение чуда

и вопрос: «Как это удалось?» Строчки Чехова о девке, лежащей на возу, о мальчике,

стоящем на валуне, о бабе, поющей песню, волшебно обрастают плотью, становятся

важными эпизодами не иллюстративного, а эмоционального характера. Даже дым

кирпичного заводика, мимо которого проезжает бричка, не был упущен и тоже играет

свою скрыто эмоциональную роль, особенно когда остается только слабое

воспоминание об этом дыме, а бричка вырываемся в неотравленно чистый простор.

Но мало было бы, если бы сохраненной оказалась юлько природа, только живопись

чеховской повести. Люди в фильме тоже сохранены, именно исходя из чеховского

видения.

Особую эмоциональную нагрузку несет кадр с постепенно приоткрывающимся

одеялом, под которым лежат курчавые головенки еврейских детей, на которые

изумленно и добро смотрят голубые глаза русского мальчика. А ведь все это не по

режиссерской трактовке, а по самому Чехову! При перечитывании «Степи», несколько

озадаченный после фильма игрой Смоктуновского, я обнаружил, что он играет

абсолютно точно по Чехову и порой доходит почти до гротеска именно по Чехову.

Редкий случай, когда при экранизации классика ощущаешь самого классика. Римские

колесницы, которые мне сначала показались чужеродными в фильме, оказывается, тоже

были у Чехова. Добавлены лишь сны Егорушки, но они могли быть в повести. В

фильме, хотя точно об этом нигде не говорится, мальчик выглядит сиротой, несмотря

на то, что в повести сказано вскользь, что у него есть мать. Но это только говорится. А

на самом деле и в повести он — сирота.