Талант есть чудо неслучайное

Горбовского начали печатать, и довольно широко, но его постигло тяжелое

испытание — ожидаемого чуда не случилось. Набранные типографским способом

стихи уже были лишены дополнительного накала, придаваемого буйным чтением,

жестикуляцией и помаваннем невидимым чайльдгарольдовским плащом. Бывшие

сиоби-ствующие «меценаты» отвернулись, сокрушаясь о том, что их идол упал до

позора печатания, а широкого читателя Горбовский не приобрел. В его cthxpn были

крепкие, вкусные строчки:

Я режу ели на бопванки,

на ароматные куски.

Я пью Амур посредством банки

из-под томата и трески, —

но эти строчки тонули в потоке прежней словесной бесконтрольности, в надежде на

импровизацию: «Авось вывезет...»

Были и хорошие стихи, но процентное соотношение было, к сожалению, явно в

пользу наборматывания, а не строгой выстраданности. Ни строчки, ни отдельные стихи

поэта не делают. Поэт — это не штрихи, это линия, складывающаяся из всех строчек,

из всех стихов,— своя линия отношения к слову, к жизни. К чести Горбовского, он это

вовремя понял. Когда я его недавно встретил, это был уже совсем другой человек —

углубленный, спокойный — не в смысле «позорного благо

246

разумия», но в смысле самоопределенности, не зависящей ни от каких внешних

обстоятельств, а внутренне выношенной в результате долгих жизненных метании,

переосмыслений. Гранин был прав — Горбовский сумел очиститься, просветлиться.

Итог этого мучительного самоочищения, затянувшихся, но все-таки счастливых родов

самого себя — это вышедшие почти одновременно книга избранных стихотворений в

Лениздате и книга «Долина» в «Советском писателе». Эти две книги и есть подлинное

рождение Горбовского. Он рассчитался с «сомнительным товариществом», о котором

упомянул Дудин в своей прекрасной вступительной статье:

Я отплывал бочком, по гордо, и улыбался тайно, вбок, а в то, что мне явили годы, не

посвящал их, нет. ... Не мог.

Вот стихотворение, в котором проступает под внешней шутливостью

анималистической аналогии исповедь о внутреннем обвале и о нелегком

выкарабкивании из него:

Был обвал. Сломало ногу. Завалило — ходу нет. Надо было бить тревогу, вылезать

на белый свет. А желания притихли... Копошись не копошись — сорок лет умчались а

вихре! Остальное— раз~-г жизнь? И решил — захлопнуть очи... Только вижу: муравей

разгребает щель, хлопочет,

хоть засыпан до бровей. Пашет носом, точно плугом, лезет в камень, как сверло. Ах,

ты, думаю, зверюга! И за ним... И — повезло...

Избранное поэта, очищенное от лишнего, обладает качеством новой книги, ибо

иногда безжалостно отсечь от самого себя случайное не меньшая заслуга, чем на

129

писать что-то новое. Даже со старыми лучшими стихами Горбовский предстает как

новый поэт, в то время как иные, напихивая в свои кирпичам подобные однотомники

все,- что попало, абы кирпичи были потяжелее, дискредитируют безвкусицей отбора

лучшие стихи, когда-то ими написанные. На примере Горбовского видишь, что его

ранние удачи не случайны, а на примерах противоположных возникают печальные

сомнения. Пример Горбовского говорит о том, что любой поэт перспективен только

тогда, когда он мужественно безжалостен к себе в ретроспекции. Смысл строчек Гор-

бовского «Еще Россия не сказала свои последние слова!..» приобретает особую

значительность в устах поэта, сумевшего отделить свои собственные мнимые слова от

слов подлинных и, значит, понимающего значение слова как такового не только в сфере

поэзии. Итак, перед нами явление поэта, ибо что может быть выше отношения к слову

как к средству правды. Эта правда выражена у Горбовского не воздушно-элегическими

категориями, а резко, по-мужски:

И все-таки в пекло, и все-таки в гущу! Ныряю в вулкан, и варюсь, и варюсь! Я буду

стрелять, если в выстреле сущность. С улыбкой умру за Советскую Русь. В одном

догадаюсь, в другом — рпзберусь. Я вырос на солнце, на трупах, на каше. И так же, как

век, человечен и страшен.

Нашей поэзии сейчас не хватает мужского духа -— слишком многие пишут как-то

субтильно, женственно. Но если женственность хороша у женщин, то у мужчин это

духовная бесполость.

Горбовский — из блокадных ленинградских детей, многие из которых могут, если

живы, подписаться под такими вот строчками:

Война меня кормила из помойки, пороешься — и что-нибудь найдешь, как

серенькая мышка-землеройка, как некогда пронырливый Гаврош. Зелененький сухарик,

корка сыра, консервных банок терпкий аромат. В штанах колени, вставленные в дыры,

как стоп-сигналы красные горят...

248

Может быть, именно благодаря знанию цены каждой корки у Горбовского такая

неистребимая жажда жизни:

Продлите мне командировку из ничего — на белый свет! Я встретил божию

коровку, я натолкнулся на рассвет.

Эта жажда иногда доходит до детского, растерянно-вопрошающего изумления:

Разворошить, как муравейник, весь мир загадок и задач... Который камень

откровенней? Когда казнит себя палач? Кому любимая дороже, себе ли, мужу или мне?

А крокодилы ходят лежа, поди узнай — по чьей вине? Когда возникло все живое и

неживое — почему? И почему родится двойня, а ты и я — по одному?

Мало кто в нашей поэзии сейчас, после искрометно-плотского павловасильевского