Талант есть чудо неслучайное

восторженно подняли на руки два могучих бородача, чьей единственной одеждой

являлись цепочки с медальонами, болтавшиеся на мохнатых грудях, и показали

публике, очевидно, как символ великой невыска-занности, которая выше поэзии.

Почему-то приволокли два голых манекена, выглядевших весьма застенчиво рядом

с голыми людьми. Кто-то прохаживался взад-вперед по краю сцены в гигантской

карнавальной маске крокодила. Милый улыбчивый человечек, похожий на карлика-

переростка, улучая момент, то и дело подскакивал к микрофону и пулеметио

отчеканивал афоризмы Платона, Канта, Гегеля, Кропоткина, затем молниеносно

удалялся и выжидал следующего момента для произнесения великих мыслей, им

коллекционируемых.

Небритые организаторы в грязных шортах и пляжных резиновых сандалиях,

сброшенные норовистым конем скандала, пытались добиться порядка столь беспо-

рядочно, что сами стали частью общей дезорганизации. Их идея свободной пляжной

публики отобрала у них самих свободу пользоваться микрофоном. Некоторые

итальянские поэты, все-таки протиснувшиеся к микрофону, что-то пытались прочесть,

но их заглушали, отпихивали мелкие бесы пляжа. Мелкие бесы вдруг показались

бесами по Достоевскому, и пахнуло промозглой одурью нечаевщнны, когда один из

итальянских поэтов,

424

пытаясь зловеще загипнотизировать публику, проорал «гражданскую» миниатюру

буквально следующего содержания:

Я убил Альдо Моро! Настало время

убить всех остальных!

Стало на мгновение страшновато, ибо список «всех остальных» был угрожающе

широк. И тут случилось нечто неожиданное, мгновенно показав все-таки существу-

ющую, на счастье, неоднородность публики. Лишь малая часть встретила это милое

приглашение к убийствам с энтузиазмом. Из толпы полетели бумажные пакеты с

песком, раздалось негодующее улюлюканье. Единственным итальянцем, заставившим

слушать себя в тот вечер, оказался мальчик лет двенадцати, неизвестно откуда

бесстрашно выскочивший на сцену и прочитавший немножко по-детски, но в то же

время с пылающими глазами карбонария революционное стихотворение Умберто Саба.

На единственные две минуты воцарилась тишина, как будто ангел пролетел. Отказ

большинства публики поддержать терроризм, двухминутное уважение хотя бы к

ребенку были единственными двумя крупицами надежды на завтрашний день, когда

должен был состояться вечер европейской поэзии.

Организаторы заверяли, что к гостям отнесутся иначе, чем к своим, они ухватились,

как за соломинку, за веру в традиционное итальянское гостеприимство. Но после

бедламного открытия кое-кто из них, видимо, крепко выпил от расстройства чувств,

как, впрочем, и некоторые участники фестиваля, и похмельная некрепость рук

ощущалась в недержании микрофона, опять бесконечно вырываемого ворвавшимся на

сцену пляжем. Все же публика начала слушать стихи, особенно аплодируя четким

ироническим строчкам поэта из ФРГ Эриха Фрида. Публике уже поднадоел хаос:

развлечение становилось скукой.

Ведущий, милейший парень Витторио Кавал, артист и поэт, плеснул на свое лицо

цыгана минеральной водой прямо из бутылки, освежился, сконцентрировался и

яростно прочитал по-итальянски отрывок из поэмы Иса

225

ева «Суд памяти». Строчки о красном знамени, сияющем сильней, чем знамена всех

других стран, прозвучали особенно впечатляюще, ибо красное знамя по-итальянски —

это знаменитая «бандьера росса». Одновременно раздались и аплодисменты, и свист.

Затем Исаев стал читать эти стихи по-русски. Он весь встопорщился, врос в сцену и

мужественно замолотил рукой воздух в такт темпераментно читаемым стихам, хотя

воздух этот был на полонен страшным гиканьем, и дочитал-таки до конца, на-

гражденный за силу волн аплодисментами.

Затем выступал ирландский поэт — увы! — пребывавший в прострации. Получив

микрофон, поэт странно заколебался всем телом, как изображение на испорченном

телеэкране, и стал неумолимо терять равновесие. Всем стало ясно, что он мертвецки

пьян. Он даже не мог разобрать букв на двух собственных страничках, еле держа их в

руке. Но при этом поэт очаровательно улыбался, чем вызвал симпатию окружающих.

Он прохрипел в микрофон одно-единственное слово — «виски», как будто только оно и

было написано на двух страничках. Фляжка была с восторгом подана, и поэт, осушив ее

одним махом, стал рушиться на заботливо подставленные руки зрителей.

И вдруг раздался громовой крик, как выражение заботы о немедленной

витаминизации ослабшего поэта: «Минестрони! Дадим ему минестрони!» И от одного

из костров, с поднятым на шест огромным походным котлом, окутанным паром,

знаменитого итальянского овощного супа, прямо по телам зрителей поперли несколько

косматых молодцов, похожих на дикобразов. Удивительно, с какой акробатической

ловкостью донесли они котел на сцену, никого не ошпарив, и начали кормить из

половника павшего на сцену поэта. И снова на сцену полезли все, кому не лень, и она

закружилась, поплыла, как беспомощно кружится паром, сорвавшийся с троса.

— Ты когда-нибудь видел что-либо подобное? — спросил я своего старого сан-

францисского друга Лоу-ренса Ферлингетти.

— Нет.

Мы оба ушли со сцены, потому что нам на ней нечего было делать,

226