Талант есть чудо неслучайное

А когда запели тихую, сдержанную песню о стене, которая была не виновата в том,

что стольких людей одного за другим ставили к ней и расстреливали, и стена хотела

впустить этих людей в себя, спрятать, но не могла, то, как по мановению волшебной

палочки, в разных концах темного зала в руках юношей и девушек загорелись

поминальные свечки или просто спички, как светлячки надежды среди мира, в котором

так трудно и медленно светает.

А светает ли в мире само по себе? Надо звать большой свет хотя бы маленькими

огоньками, закрывая их на ветру истории своими ладонями, только тогда этот свет

придет.

Жить, чтобы бороться. Бороться, чтобы жить.

1978

ПАДЕНИЕ ДИКТАТУРЫ ПЛЯЖА

(Из итальянсного днввнина)

Я

/I стоял на месте, где убили Пьера Паоло Пазолини. Полупустырь-полуулица,

прячущаяся за спиной гостиниц и пляжных комплексов Остии. Там — шумно шла

купально-загоральная жизнь современных римлян, спасавшихся от июльского удушья,

царившего в столице, где статуи и дворцы были, казалось, раскалены добела от зноя.

Здесь — от нестерпимого солнца не было защиты, но чудилось, что все придавлено

окраинным преступным полумраком. На покрытой трещинами иссохшей глинистой

дороге, сохранявшей вязкую душу недавней грязи, в атомобильную колею была вмята

чья-то разодранная рубашка — может быть, оставшаяся от кого-нибудь другого,

убитого после Пазолини на том же самом месте. По пластмассовой соломинке,

торчащей из треугольного отверстия в валявшейся среди запыленных ромашек

жестянке, где «Кока-кола» было написано по-английски и по-русски (как мне сказали, в

честь Олимпийских игр), деловито полз муравей. Посреди дороги, бессмысленно

подпертое палкой и прикрученное к этому жалкому костылю алюминиевой проволокой,

стояло тонкое безлиственное и почти обез-ветвленное мертвое дерево, более похожее

на другую палку, чем на дерево,— единственный памятник Пазо* лини.

По обе стороны дороги было всего-навсего два полуразвалившихся домика с

дворами, обнесенными ржавыми железными сетками, откуда сквозь висящие на верев-

ках почти белые от стирок взрослые джинсы и бесчис

221

ленные детские крохотные носочки за мной следили чьи-то глаза — одновременно

и настороженные, и равнодушные. Может быть, эти глаза видели, как убивали

Пазолини. За колючей проволокой, независимо от жизни пустыря, возвышалась

радиолокационная башня находящейся неподалеку военной базы. Рядом было полу-

заросшее клевером, с желтыми, истоптанными пролысинами, футбольное поле, где до

самой смерти играл Пазолини с местной шпаной.

Когда его нашли на дороге выброшенным из машины, а документов при нем не

было, то полицейский врач зарегистрировал труп молодого человека лет двадцати пяти

— настолько крепким и мускулистым было его тело. А он перешагнул за пятьдесят.

Я думал об этом трагическом, на редкость талантливом человеке, не только

изломанном жизнью, но и беспощадно изломавшем самого себя. Трагедия Пазолини

была трагедией поэта в обществе, где поэзия как профессия не существует. В

шестьдесят третьем году, когда меня резко критиковали, он прислал мне телеграмму с

поздравлениями по поводу этой критики и даже с выражением зависти. В частности,

там говорилось: «Все равно это счастье, когда о стихах говорят на государственном

уровне, даже ругая. Здесь, в Италии, если поэт разденется, голым залезет в фонтан на

площади Испании и оттуда будет выкрикивать свои стихи, на него никто не обратит

внимания. Я хотел бы научиться писать стихи по-русски, но уже поздно...»

Автор цикла стихов «Прах Грамши», Пазолини бросил писать стихи, потому что

круг читателей поэзии в Италии был, в его понимании, оскорбительно мал для самой

поэзии. Он выбрал кино, показавшееся ему лучшим средством для завоевания не

нескольких тысяч, а сразу миллионов душ. Но жестокий мир кино стал разрушать его.

Его первые суровые, неприкрашенно жесткие фильмы — «Аккатоне» или «Евангелие

от Матфея» — получили признание только узкого круга зрителей. Тогда, может быть,

от душераздирающего «Вы хотите другого? Нате вам!» он бросился в эротические

аттракционы «Кентерберийских рассказов», «Цветка тысячи и одной ночи». Его

последний фильм «Сало, или 120 дней Содома», показывающий садистские

эксперименты фашистов

418

над подростками в провинциальном городке, был особенно саморазрушителен, ибо

при всей антифашистской направленности там есть мазохистское смакование же-

етокостей.

Личность Пазолини неостановимо раскалывалась. Он ненавидел торговлю

развлечениями — и невольно становился ее частью. Он ненавидел социальное неравен-

ство— и стал богатым. От кинофестивальных смокинго-вых банкетов, от

фоторепортерских вспышек его тянуло во мрак окраин, как будто он сам нарывался на

нож или кастет, сам добивался смерти.

А в современной Италии по-прежнему невозможно быть профессиональным

поэтом, невозможно жить на проценты от продаваемых книг, как, впрочем, почти везде

на Западе. Поэтические книги расходятся лишь по пятьсот, тысяче, две тысячи

экземпляров. Одна из последних книг, пожалуй, лучшего поэта сегодняшней Италии —

Монтале — продавалась с гордой красной лентой бестселлера, перевалив