Талант есть чудо неслучайное

выставки Маяковского, выдирка его портрета из журнала «Печать и революция»,

запрещение выезда за границу, беспрестанное отругивание на выступлениях — все это

было тяжело, все это по золот-

65

35

пику и собиралось в смертельную свинцовую каплю. Маяковский был не таким по

масштабу поэтом, чтобы уйти из жизни только из-за того, что «любовная лодка

разбилась о быт». Причина была комплексной. Но помимо трудностей внешних была

огромная, нечеловеческая усталость не только от нападок, но от того невероятного

груза, который Маяковский сам взвалил себе на плечи. Маяковский надорвался. Если

про Блока говорили, что он «умер от смерти», то Маяковский умер от жизни. История

литературы не знает ни одного примера, когда бы один поэт столько сам взял на себя.

«Окна РОСТА», реклама, ежедневная работа в газете, дискуссии, тысячи публичных

выступлений, редактура «Лсфа», заграничные поездки — все это без единого дня

отдыха. Это был героизм Маяковского и его смерть. К революции Россия пришла с

семьюдесятью процентами неграмотного населения. Чтобы стать понятным массам,

Маяковский сознательно упрощал свой стих, «становясь на горло собственной песне».

Великий лирик, гений метафор, не гнушаясь никакой черной работой, писал: «В нашей

силе — наше право. В чем сила? В этом какао». «Раз поевши макарон, будешь навсегда

покорён». «Стой! Ни шагу мимо! Бери сигареты «Прима»!» «Товарищи, бросьте

разбрасывать гвозди на дороге. Гвозди многим попортили ноги». «В ногу шагая, за

рядом ряд, идет к победе пролетариат!» «Ткачи и пряхи, пора нам перестать верить

заграничным баранам!» «С помощью Резинотреста мне везде сухое место». «Пароход

хорош. Идет к берегу. Покорит наша рожь всю Америку». Маяковский сам осознавал

временность своих агиток: «Умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на

штурмах мерли наши». В этих строках и горечь, и гордость,— и то и другое — с

полным основанием. Ни один поэт добровольно не принес революции столько жертв,

как Маяковский,— он пожертвовал даже своей лирикой. В этом величие Маяковского и

его трагедия. Агитработа Маяковского никогда не была ни политической спекуляцией,

ни просто халтурой ради денег, как его в этом часто обвиняли. Маяковский был

первым социалистическим поэтом первого социалистического общества. Статус поэта

в этом обществе еще не был никем определен.

66

Маяковский хотел присоединить поэзию к государству. Он хотел, чтобы в новом

обществе необходимость ПОЭЗИИ была приравнена к необходимости штыка, защи-

щающего революцию, к необходимости завода, вырабатывающего счастье. Он хотел,

чтобы поэзия грохотала на эстрадах и стадионах, гремела по радио, кричала с

рекламных щитов, призывала с лозунгов, воинствовала в газетах, вещала даже с

конфетных оберток. Такой призыв к слиянию поэзии и государства вызывал сомнение в

честности намерений поэта не только у врагов советской власти, но и у многих

интеллигентов, приветствовавших революцию, однако считавших, что поэзия должна

быть государством в государстве. «Отдам всю душу Октябрю и Маю, но только лиры

милой не отдам»,— писал Есенин. Пастернак выдвигал свою особую позицию поэта в

эпоху социальных потрясений: «Мы были музыкой во льду. Я говорю про всю среду, с

которой я имел в виду сойти со сцены, и сойду... Гощу — Гостит во всех мирах высокая

болезнь». Творчество и Есенина, и Пастернака преодолело задан-ность их собственных

деклараций — и Есенин не пожалел для революции собственной «милой лиры», и Пас-

тернак оказался в революции не «гостем», а глубоко неравнодушным свидетелем,

сказав устами лейтенанта Шмидта: «Я знаю, что столб, у которого я стану, будет

гранью двух разных эпох истории, и радуюсь нзбра-ныо». Но если с Есениным и

Пастернаком так произошло помимо их воли, то у Маяковского вся его воля с первых

дней революции была направлена на слияние с ней. «Я всю свою звонкую силу поэта

тебе отдаю, атакующий класс!» Отношение Маяковского к поэзии как к

государственному делу было исторически непривычно— ведь на протяжении стольких

лет лучшие поэты России вели борьбу против государства, хотя в них была тоска по

тому времени, когда гражданственность сольется с государственностью. В некоторые

умы закрадывалось подозрение: а может быть, то, что делает Маяковский,— это

придворная поэзия, только при красном дворе? Но зарифмованный подхалимаж

придворной Поэзии всегда зижделся на корыстолюбивой лести. Этого в Маяковском

никогда не было и не могло быть, ибо революционность и подхалимаж несовместны.

*И я, как весну человечества, рожденную в трудах и

67

в бою, пою мое отечество, республику мою!» — это не лесть, а любовь, причем не

случайная, а выстраданная. «Страны, где воздух как сладкий морс, бросишь и мчишь,

колеся, но землю, с которой вместе мерз, вовек разлюбить нельзя». Патриотизм

Маяковского был не просто патриотизмом земли, но и патриотизмом идеи. Ради этой

идеи, а не корысти ради, он и вел постоянную кампанию за тотальную утилитарность

поэзии. На этом он потерял многое — ведь в любой утилитарности искусства есть

предварительная обреченность. Маяковский временный иногда побеждал Маяковского