Талант есть чудо неслучайное

времени были восстанием против понимания любви как собственничества. Потомок

впоследствии откликнется голосом прямого наследника: «Чтоб не было любви —

служанки замужеств, похоти, хлебов, постели прокляв, встав с лежанки, чтоб всей все-

ленной шла любовь». В Маяковском проступало и лермонтовское начало — резкость

протеста против так называемых правил так называемого общества. «А вы, надменные

потомки...» трансформировалось в огрубевшее, как сама эпоха: «Вам, проживающим за

оргией оргию, имеющим ванну и теплый клозет». С Лермонтовым Маяковского

роднила ненависть ко всему тому, что уничтожает в человеке большие страсти, делая

людей обезличенно похожими не только в социальных, но и в интимных отношениях.

В Маяковском — и печорин-ский сардонизм, и отчаянье Арбенина, и задыхающийся,

сбивчивый голос затравленного героя «Мцыри». Презрение к тому, что Пушкин и

Лермонтов называли «чернью», было в генетическом коде Маяковского. Маяковский на

собственном опыте понял, что, несмотря на социальные катаклизмы, чернь умеет хитро

мимикризи-роваться и выживать. До революции эту духовную чернь он называл

буржуями, а после революции — «новоявленными советскими помпадурами»,

«прозаседавшимися». Третий мощный источник гражданственной силы Маяковского

— это Некрасов. Маяковский отшучивался, когда его спрашивали о некрасовском

влиянии: «Одно время интересовался — не был ли он шулером. По недостатку

материалов дело прекратил». Но это было только полемической позой. Вслушайтесь в

некрасовское: «Вы извините мне смех этот дерзкий. Логика пиша немножко дика. Разве

для вас Аполлон Бельве-Дерский хуже печного горшка?» Не только интонация, Но

даже рифма «дерзкий — бельведерский» тут маяков-

61

екая. А разве может быть лучше эпиграф к «Облаку в штанах», чем некрасовское:

«От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови уведи меня в стан

погибающих за великое дело любви!»?

Итак, бунтарь против традиционности на самом деле стал главным наследником

этой великой троицы русской классической поэзии. Маяковский не разрушал стен дома

русской поэзии — он только сдирал с этих стен безвкусные обои, ломал перегородки,

расширял комнаты. Маяковский был результатом традиций русской литературы, а не их

ниспровержением. Не случайно он сам так был похож на стольких литературных

героев, представляя собой конгломерат из Дубровского, Безухова, Базарова и

Раскольникова. Маяковский от-чаяно богохульствовал: «Я думал — ты всесильный бо-

жище, а ты недоучка, крохотный божик». Но его взаимоотношения с богом были

гораздо сложнее, чем это могло показаться на первый взгляд. Все первые произведения

Маяковского пересыпаны библейскими образами. Логическое объяснение простое —

когда юный Маяковский сидел в тюрьме, одной из разрешенных книг была Библия.

Парадокс заключался в том, что Маяковский восставал против бога с оружием библей-

ских метафор в руках. Впрочем, революционные идеи часто вступали в противоборство

с лицемерием клерикализма именно с этим оружием.

В сатирах Маяковского, без которых он непредставим, проглядывает опять-таки

озорной почерк Пушкина— автора «Сказки о попе и работнике его Балде», крыловская

разговорная раскованность и ядовитая ироничность Саши Черного (особенно в

новосатириконов-ском периоде работы Маяковского). Однако последнее влияние не

стоит преувеличивать — слишком большая разница в масштабах дарований.

Из мировой литературы Маяковскому близки Данте, Сервантес, Рабле, Гёте.

Маяковский дважды проговаривается о Джеке Лондоне, с чьей судьбой у него была

трагическая связь. Строчка о химерах собора Парижской богоматери наводила на

мысль о Гюго. Ранний Маяковский называл себя «крикогубым Заратустрой

сегодняшних дней». Это нельзя принимать на полную веру, так же как эпатирующую

жестокость строк: «Я люблю смотреть, как умирают дети» или: «Никогда

G2

ничего не хочу читать. Книги — что книги!» Великий писатель не может не быть

великим читателем. Маяковский прекрасно знал литературу, иначе бы великого поэта

Маяковского не было. В Ницше Маяковского привлекала, конечно, не его философия,

которая затем была уродливо экспроприирована фашизмом, но сила его поэтических

образов. Перед первой мировой войной среди развала и разброда, среди анемичного

оккуль-Тизма Ницше казался многим русским интеллигентам бунтарем против

духовной крошечности, против нравственного прозябания, против обуржуазивания

духа. Но если Ницше видел в войне очищение застоявшейся крови человечества, то

Маяковский, несмотря на краткий взрыв ложного патриотизма в начале первой миро-

вой войны, стал первым в России антивоенным поэтом. Многие поэты с исторической

неизбежностью еще час-гично находились в плену гусарской романтизации войны.

Маяковский, по законам новой исторической не-и i fie ж н ости, вырвался из этого

плена. Приехавший в Россию и пытавшийся проповедовать красоту войны Ма-рпнетти

получил непримиримый отпор от своих, казалось бы, собратьев — русских футуристов.

Безответственному сверянинскому: «Но если надо — что ж, отлично! Коня!

Шампанского! Кинжал!» — Маяковский противопоставил кровоточащее: «В