Талант есть чудо неслучайное

его мертвым»,— с горьким юмором заметил Жюль Ренар о ком-то и о каждом. Мешают

личные отношения, так называемая литературная борьба. Сейчас мимо памятника

Маяковскому на площади его имени, возле станции метро его имени, наверно, иногда

проходят еще оставшиеся в живых его современники, которым и в голову наверняка не

приходило при жизни Маяковского, что он станет классиком. Памятника Смелякову

еще нет. Но ощущение этого памятника нарастает.

48

э

Весь опыт мой тридцатилетний, и годы войны, и труда, и черную славу, и сплетни

небесная смыла вода

(Я. Смеляков)

Когда уходит поэт, он, к счастью и к несчастью, не властен распоряжаться

наследием собственного жизненного и художественного опыта. К счастью потому, что

сам поэт часто заблуждается в оценке своих стихов— либо стараясь защитить свои

неудачи, либо со снисходительной небрежностью отзываясь о своих лучших стихах. К

несчастью потому, что поэт бессилен после своей смерти не только отругиваться от

нападок, но и оградить себя от чрезмерной услужливости критики, изображающей его

в виде «херувимчика иль ангелочка, с обязательством, что ли, в руке». Процитиро-

ванное мной в виде эпиграфа четверостишие Смелякова было в одном из вариантов

волшебного стихотворения «Опять начинается сказка...». Оно дает такой же ключ к

пониманию сложности жизни Смелякова, как строки: «Я хочу быть понят родной

страной, а не буду понят — что ж! По родной стране пройду стороной, как проходит

косой дождь...» — дают понимание судьбы Маяковского. Нет больших поэтов с

легкими жизнями. «Ах, сколько их, тех самых трещин, по сердцу самому прошло...» —

скажет Смеляков незадолго перед смертью, обращая к себе слова Гейне. Он бы мог об-

ратить к себе и гордые строки Ахматовой: «Мы ни единого удара не отклонили от

себя». Классика — это неотклонение от ударов истории.

Смеляков плохо знал, как растет свекла, но за ним зато был «красный, как флаг,

винегрет» фабзавучных I головок, полных запахом пота и надежд первых пяти-леток.

Боков однажды точно назвал лирического герои раннегб Смелякова «Евгением

Онегиным фабричной окраины». Во время «призыва ударников в литературу», п :

1).юпоклонничества перед вагранками и трансмиссиями из уст типографского парня,

ударника, набиравшего свою собственную первую книгу, вырвалась све-

1. неожиданная интонация: «Вечерело. Пахло огур

93

цами. Светлый пар до неба поднимался, как дымок от новой папиросы, как твои

забытые глаза». Смеляков не отрекался от дела класса, родившего его, он был плотью

от его плоти, но инстинктивно понимал, что искусство есть иная, не менее великая

реальность. «Я хочу, чтобы в моей работе сочеталась бы горячка парня с мастерством

художника, который все-таки умеет рисовать». Первозданность дарования позволила

ему понять, несмотря на окружавшие вульгарно-социологические рапповские

декларации, огромное значение этого маленького «все-таки». Музыка, неостановимо

шедшая из юного Смелякова, не умещалась в схемах, предполагаемых для «ударника в

литературе». «А в кафе на Трубной золотые трубы, только мы входили, обращались к

нам: «Здравствуйте, пожалуйста, заходите, Люба! Оставайтесь с нами, Любка

Фейгельман!» Молодежь переписывала смеляковские стихи, заучивала наизусть.

Некоторых старших это раздражало, напоминая: «Здравствуй, моя Мурка, здравствуй,

дорогая...» Полное юношеского обаяния четверостишие: «Я не знаю, много или мало

мне еще положено прожить, засыпать под ветхим одеялом, ненадежных девочек

любить» — в лежащей передо мной огоньковской пожелтевшей книжке все

перечеркано кем-то, очевидно в те ранние тридцатые годы, с такими комментариями:

«Чисто есенинское. Слабо!» Напомним, что в те годы Есенин считался «упадочным».

Смеляковская лексика многих возмущала: «Перед ней гуляет старый беспартийный

инвалид. При содействии гитары он о страсти говорит: мол, дозвольте к вам несмело

обратиться — потому девка кофточку надела, с девки кофточку сниму...» В этом было

влияние «Столбцов» Заболоцкого: «Спит животное Собака, дремлет птица Воробей»,

но больше — влияние собственной жажды нового за-печатления. Новый большой поэт

— это всегда новое гапечатление. Непривычность нового запечатления может порой

показаться искажением. Смеляков оказался в центре литературной борьбы. В

«Литературной газете» № 16 за 1932 год один критик назвал его стихи

«воспроизведением на новой основе инородных мировоззренческих и творческих

установок». Известный поэт в журнале «На литературном посту» (1932) был

94

еще резче: «То, что Смеляков молодой рабочий, не прокаленный в огне классовой

практики, пролетарий, не имеющий еще четко сложившегося пролетарского

мировоззрения, ярко сказывается на всех стихотворениях... Это не позиция

большевика, это жест одиночки, отдание дани (! — Е. Е.) традиционной литературной

позе...» Но Смелякова и защищали. Другой, старший по возрасту поэт, вынужденный

оговариваться: «Верно, что отдельные поспешные обобщения поэта объективно

искажают нашу действительность», правильно подметил: «Приподнятость Смелякова

называют романтической и на этом основании (! — Е. Е.) объявляют ее чужеродной и