Талант есть чудо неслучайное

подчеркнутости, не избегая ни ораторских интонаций, ни самых интимных, и

естественно соединял их, не считая противопоказанным этот сплав, когда так ему было

необходимо. Переходы от «Товарищ, верь...» то к искрящемуся радостью жизни

«Подъезжая под Ижоры...», то к трагическому «И мальчики кровавые в глазах» были

абсолютно гармоничны: они раскрывали разные стороны личности, непохожие, но

нисколько не противоречащие друг другу, и в этом была та великая непринужденность,

которой после Пушкина еще никто не достиг. Самойлов безусловно хочет учиться

пушкинской непринужденности, но это, что и говорить, трудновато. Самойлову не

чужда прямая обращенность к читателям. Правда, она не доходит до гражданского

накала лучших классических образцов, но в то же время обладает свойственной только,

пожалуй, Самойлову, особой, многоинтонационной мягкостью, умением говорить о

самых больших проблемах войны, жизни, смерти, юности, зрелости, совести, искусства

не на ложнообщественных котурнах, а запросто.

О, весь Шекспир, быть может только в том, Что запросто болтает с тенью Гамлет,

Так запросто же!

(Б. Пастернак)

И, казалось бы, лишенная внешних признаков трибун-ности поэзия Самойлова

действует зачастую с особой задумчивой зажигательностью, как, например, в стихах

«Перебирая наши даты»:

Перебирая наши даты,

Я обращаюсь к тем ребятам,

Что в сорок первом шли в солдаты,

И в гуманисты в сорок пятом.

А гуманизм не просто термин, К тому же, говорят, абстрактный. Я обращаюсь вновь

к потерям,— Они трудны и невозвратны.

Я вспоминаю Павла, Мишу, Илью, Бориса, Николая, Я сам теперь от них завишу,

Того порою не желая.

Они шумели буйным лесом, В них были вера и доверье,

93

А их повыбило железом, И леса нет — одни деревья.

И вроде день у нас погожий, И вроде ветер тянет к лету. . Аукаемся мы с Сережей,

Но леса нет, и эха нету.

А я все слышу, слышу, слышу, Их голоса припоминая... ,

Я говорю про Павла, Мншу, Илью, Бориса, Николая.

Это особенный «самойловский» реквием — без хоральной приподнятости, без

трагического грохота ударных инструментов: реквием запросто. Цицерон писал: «И мы

слыхали, что было много ораторов, как, например, знаменитый Сципион и Лелий,

которые всего добивались речью не слишком напряженной, никогда не насиловали

легких и никогда не кричали, подобно Сервию Гальбе».

Самойлов не насилует легких, полагаясь на убедительность голоса в его

нормальной тональности, и не насилует воображения для подыскания слов, должных

потрясти читателя:

Люблю обычные слова, Как неизведанные страны. Они понятны лишь сперва,

Потом значенья их туманны, Их протирают, как стекло, И в этом наше ремесло.

Вспоминается многократно цитируемое «Прозрачные размеры, обычные слова» В.

Соколова. Но, право, название вступительной статьи Е. Осетрова «Поэзия обычных

слов», предпосланной сборнику Самойлова, чревато опасностями, ибо этой формулой

нередко прикрывается серость, ничего общего не имеющая ни с Д. Самойловым, ни с

В. Соколовым. Не будем забывать, что поэзия обладает не только полезностью

благонамеренной овсяной каши, но и магией колдовского приворотного зелья. Все дело

не в самих словах, а в волшебстве их порядка. «Шипенье пенистых бокалов и пунша

пламень голубой» — слова самые обычные, но в их музыкальной расстановке— магия.

Обычные слова, поставленные в волшебном порядке, перестают быть обычными и

поэтому не надо возводить в ранг поэзии «обычность» как тако

183

вую. Такая ли уж обычность в физически ощущаемом образе Самойлова:

Гобой лежал, погруженный в бархат, Разъятый на три неравные части, Черный,

лоснящийся и холеный, Как вороные в серебряной сбруе.

Или в точно угаданном среди хаоса звуков женском крике:

Так со мной бывает спозаранок, Когда что-то нарушает сон, Слышу похищенье

сабинянок — Длинный, удаляющийся стон.

Выше мы говорили о том, что Самойлов в основном полагается на убедительность

голоса в его нормальной тональности. Но тем не менее он никогда не сбивается на

монотонность дьячка, столь присущую некоторым рыцарям «обычных слов». Там, где

необходимо, голос Самойлова поднимается до мальчишеской озорной звонкости, там,

где необходимо, достигает пронзительности плакальщиц:

А на колокольне, уставленной в зарю, Весело, весело молодому звонарю. Гулкая

медь, Звонкая медь.

Как он захочет, так и будет греметь.

«Где же то, Иване, жены твои?»

«В монастырь отправлены.

Зельями отравлены...»

Где же то, Иване, слуги твои?»

«Пытками загублены,

Головы отрублены».

В поэзии хороша та простота, которая скрывает в себе мощный арсенал

трагических средств, но употребляет их только по действительной необходимости.

Такой простотой и отличается поэзия Д. Самойлова. Щеголяние техническими

средствами, так же как щеголяние отсутствием таковых,—это опять-таки зловещий

признак отсутствия непринужденности. Недаром Самойлов с лукавинкой заметил:

Был старик Державин льстец и скаред, И в чинах, по разумом велик, Знал, что лиры

запросто не дарят. Вот какой Державин был старик!

95

Да, лиры не дарят запросто — их завоевывают, и не только литературной техникой,

но прежде всего культурой души, без чего подлинная культура стиха немыслима.